— Час от часу не легче. Дед, ты бредишь? — Платон нерешительно закашлял, испугавшись желания старика выглядеть перед Миленой паладином на коне. Ему захотелось взять газету с буфета и спрятаться за ней, как он это неоднократно проделывал в детстве.
— Напротив, мой мальчик, я мыслю предельно ясно. Или ты перестал доверять своему старому деду? Разговоры о вечной любви — это удивительный фимиам из наслаждения и опасности, это волнение и неподдельный интерес. Или я всё позабыл?
Милена не без удовольствия наблюдала эту лёгкую перепалку двух поколений. Ей пришёлся по вкусу странный пивной коктейль под названием радлер, приятно будоражащий голову и расслабляющий её перегруженное репетициями напряжённое тело. Ей даже показалось, что она на несколько минут позабыла о занавесе и сцене с собственным участием, что случалось крайне редко.
— Вечная любовь? — с запозданием встрепенулась Милена. — Сейчас все кому не лень берутся утверждать, что в реальном мире любовь живёт три года, или что-то около того. Это такой закон современного мира, современных людей, а любить более трёх лет старомодно. — Её голос звучал против обыкновения неподдельно весело, кажется, она была довольна, и у Платона сразу же отлегло от сердца.
— Законы, относящиеся к миру людей, юная фройляйн, увы, совершенно ненадёжны, как и собственно весь их мир, — осторожно, с едва заметной улыбкой сказал старый Кантор. — Я в этом смысле целиком и полностью согласен с Эйнштейном, который говорил: «Законы математики, имеющие какое-либо отношение к реальному миру, ненадёжны, а надёжные математические законы не имеют отношения к реальному миру». К сожалению или к счастью, но это так.
— Я тоже слышал именно о таком сроке — три года, отведённом для любви, — Платон, как мог, пытался поддержать светскую б е се ду.
— Эта новомодная мысль, ребятки, пришлась по вкусу как раз тому, кто и сам так считает, кому неведомо глубокое чувство. Подумайте только, ведь ежедневно, ежечасно мимо нас проходит огромное количество самой разнообразной информации, но застревает именно та, которая нас наиболее интересует, которая укладывается, так сказать, в наше мировоззрение. А вот мне, например, как человеку крайне несовременному, наиболее симпатичны людские чувства, непохожие на все эти кратковременные осадки, и именно они оседают в моей старческой памяти. Я даже готов поделиться с вами, мои юные друзья, историей любви одного философа, любви длиной в пятьдесят лет.
— Что могут знать о любви эти твои умники, эти жертвы самокопаний? — сказал Платон.
— Боюсь, что могут. Итак, молодые люди, вообразите себе: ему уже 34, ей всего лишь 18. Они познакомились в одном германском университете, — говорил старый Кантор, глядя поверх пенсне, сдвинутого к кончику носа. — Он — профессор философии Мартин, она — совсем юная студентка Ханна. На первый взгляд может показаться — банальнейшая история, если не знать, сколько лет она продлится. Впервые в жизни молодой профессор пережил настоящее чувство со всеми его физическими и духовными составляющими. Повторяю: физическими и духовными, а без этих двух простейших условий, как всем известно, любовь не то чтобы не бывает полной, она вообще немыслима.
Примерно то же самое о чувствах недавно во время репетиции говорила Ася Петровская, которой Платон привык доверять. Он пристально посмотрел на Милену, но её лицо было непроницаемо — то ли она слушает, то ли не слушает, то ли намеренно не хочет этого слышать.
— Неужели молодой философ был совсем одинок? — спросила Милена. «Слышит всё-таки, слышит», — почти обрадовался Платон.
— Нет, нет, формально он был не один — имел жену и двух сыновей, но просто до встречи со своей юной возлюбленной Ханной он считал себя очень одиноким. Ему казалось, что он сдержан и неуклюж. И лишь познав огромную радость настоящего чувства, он написал в письме: «Подлинное единение наступает, когда принадлежишь жизни другого». (Понимаете, что значит принадлежать жизни другого?) И только оно может быть источником для всеосчастливливающей близости. Писал ей, разумеется.
— Так он развёлся с женой? — спросила Милена.
— Нет, не развёлся. Его жена Эльфрида была глубоко ранена и обижена, но не намерена отступать. Она хотела сохранить семью, и ей это почти удалось. Так что наши возлюбленные расстались и не виделись больше двадцати лет, а встретившись, поняли, что их любовь не исчезла, не умерла, а всего лишь притихла на время. Она продолжала жить и в их душах, и в их жизнях, правда став платонической. Но их, поклонников и знатоков Платона, это не тяготило. Платон был их любимым философом, впрочем и моим тоже. Они по-платоновски делились друг с другом самой идеей Любви. Они сохранили человеческую близость даже в старости, они не посмели забыть, или изменить, или отказаться от своего прошлого.
— Он был эгоистом, твой профессор Мартин. Делал больно женщинам, потому что думал только о себе, о своих удобствах. И это, дед, ты называешь любовью?
— Понятие «любовь», мой мальчик, всегда и поражало, и привлекало людей именно широтой своего диапазона.
— Браво, браво! А мне нравится! А мне нравится! Чудеснейшая история! Мне нравятся самовлюблённые люди. Я обожаю эгоистов, я обожаю людей, которые могут отказать кому угодно в чём угодно, но не в состоянии устоять перед своими собственными прихотями, — довольно громко заговорила Милена. Видимо, две порции радлера подряд возымели должный эффект, и теплые алкогольные волны подхватили Милену, принялись качать, и подталкивать к откровенности. — Это просто очаровательно, просто чудесно. В этом есть всё: и рассудительность, и спокойствие, и они, я имею в виду, эгоисты, не лишены здравого смысла.
— Боюсь, я не совсем то хотел сказать, юная фройляйн.
Но сейчас Милена уже не услышала Петра Кантора.
— Послушайте, такие люди, как правило, в комфорте проживают собственную жизнь, — она разгорячённо пыталась рассуждать, — они тщательно заботятся о своих желаниях, о любимом деле, о бокале хорошего вина, о женщинах, мужчинах, которые для «этого» используются. Поверьте, такие люди мне очень, очень симпатичны. А страдальцы за идею или за любовь, мученики — ну их! Они навевают на меня уныние.
— Милена, твои рассуждения — это какая-то особая разновидность жестокости, — не сдержался Платон. Ему почему-то стало стыдно за неё.
— А что, собственно говоря, не так? И почему это наслаждение, неважно чем, люди находят вредным, дурным, почти бесовским, каким-то грешным?! — горячилась Милена, не в состоянии воздержаться, чтобы не высказаться прямо на волнующую её тему. — А страдания, видите ли, представляют наивысшей добродетелью? Что это за глупость такая?! Что за странная расстановка, я бы даже сказала садомазохистическая установка!
Слова её были встречены гробовым молчанием обоих мужчин. Настала неловкая минута тишины. Было слышно, как между двух буфетов с болезненным старческим хрипом тикают часы, и это негромкое тиканье показалось Платону стуком молотка по его измученной голове.
— А, что, разве я не права? — наигранно-наивно поинтересовалась у мужчин Милена.
