— А как же любовь, моя любовь? Да, я понимаю, тебе это всё безразлично, — с мужским настойчивым эгоизмом не отставал Платон.
— Любовь? — снова засмеялась Милена пустым русалочьим смехом. — Мне всё равно, каким образом ты распорядишься своей любовью.
— Всё равно? Даже если её финал будет трагическим? А что если я тебя убью?
— Ты? Меня? Ты даже не осознаёшь, насколько ты жалок, — более чем серьёзно отчеканила Милена, глядя Платону прямо в глаза. — Такие, как ты, могут лишь волочиться да клянчить.
Она с силой оттолкнула Платона с прохода и жадно захлопнула дверь гримёрки.
XVII
Генеральная была в самом разгаре, шла сцена на кладби-ще. Все собравшиеся участники репетиции стояли за кулисами и смотрели на сцену. Виллисы в длинных ослепительно-белых пачках-шопенках
[8] из фатина выстроились в две шеренги, Женя Васильева в образе Мирты ждала своего выхода. Серж Романовский в костюме Альберта стоял у левой четвёртой кулисы, и выглядел при этом более чем равнодушно, — казалось, его даже не волновала предстоящая трудная сцена «затанцовывания» принца до смерти с её антраша
[9] и бризе
[10].
А пока Милена Соловьёва, ослеплённая лучами прожекторов, пожираемая множеством завистливых или восторженных глаз, не видя никого и ничего, танцевала свою партию. Она танцевала так, словно получала величайшее из удовольствий, известных живому существу. Все её движения сопровождались признаками почти животного наслаждения. По её спине пробегала едва заметная нервная дрожь, глаза горели красным углем, сквозь щедро набелённую кожу проступал румянец, рот слегка приоткрыт, и полное, абсолютное ощущение полёта. Она почти не касалась сцены, она парила, и можно было подумать, что воздух её удерживает против всех законов притяжения. Милена крепко держалась за него, подолгу не приземляясь. По сторонам она не смотрела, — казалось, её вовсе не интересовало, какое впечатление она производит на окружавших людей, ей не было до них дела. Собравшиеся всё ждали, что она вот-вот сделает промах, ну хоть какую-нибудь ошибку, и тем самым испортит одно из блестящих мест танца, но Милена всех разочаровывала и продолжала оставаться безупречной.
Вдруг она как-то неловко, не по-балетному, остановилась в неположенном месте, сильно закашлялась, точно поперхнулась слюной, схватилась за горло, ноги её подкосились, и она неожиданно тяжело рухнула на пол, точно лишилась чувств. Никто не понял, что с ней произошло. Всем это падение показалась роковой, драматической импровизацией в спектакле, все присутствовавшие застыли и ждали, что она вот-вот очнётся, зашевелится, поднимется и, как положено, продолжит танец. Но Милена оставалась лежать без движения. Кто-то вдруг испуганно вскрикнул, и музыка тут же замерла. Как по команде, все высыпали на сцену, ярко светящуюся посреди тёмного многоярусного театрального полукруга. Милена была мертва. Собравшиеся стояли с перепуганными лицами, не соображая, что же теперь полагается делать. Поняв, что она мертва окончательно и бесповоротно, каждый почему-то так некстати подумал, какое значение это может иметь для него самого. «Может быть, теперь я получу главную партию», «Наконец-то мальчик избавлен от этих отношений», «Он больше никогда её не обнимет. Какое блаженство», «Теперь уж точно ты никому не достанешься», «Справедливость есть на свете, и она восторжествовала», «Как странно, она мертва, а я совсем ничего не чувствую».
Да, Милена Соловьёва была мертва. Не то чтобы факт её смерти кого-то сильно обрадовал или огорчил, но как-то так получалось, что это было на руку почти всем здесь собравшимся. И при этом практически каждый подумал, достаточно ли в его лице нескрываемой скорби и ужаса, или нужно усилить впечатление.
Все боялись смотреть на Милену, и боялись оттого, что выражение лица её ничуть не изменилось. Она лежала так, словно её голова была увенчана венцом победителя, словно это она выиграла в смертельной схватке с жизнью, а все остальные, как и полагается, побеждённые. Её лицо было красивее, чем прежде, и от этого всем делалось ещё неприятнее. Она точно в последний раз показала живым, кто здесь лучший. Собравшиеся поспешно начали перешёптываться, будто бы нормальная тональность их голоса могла в этой ситуации кому-то помешать. Каждый с тоской подумал о полицейских и медицинских обязательных процедурах, которые вот-вот нарушат привычный уклад жизни своим неделикатным вторжением. А это, скорее всего, бросит тень на безупречную репутацию самого театра. Впрочем, пока нет оснований предполагать, что Милена Соловьёва здесь и сейчас умерла не своей, не естественной смертью. В жизни ведь всякое бывает. Все неопределённо переглядывались, не понимая, что же теперь следует делать: то ли деликатно расходиться, то ли с особым тщанием продолжать скорбеть. А потом как бы встрепенулись и хором уставились на Асю Петровскую, ожидая от неё соответствующих распоряжений. Ася это уловила, она быстро взяла себя в руки и сказала тихо, но веско:
— Никому не расходиться. Дождёмся медиков и полицию.
— А при чём здесь полиция, если человек умер своей смертью? — спросил кто-то.
Ася повелительно подняла брови и, стараясь выглядеть как можно авторитетнее, ничего не ответила, а лишь глубоко вздохнула и, развернувшись, покинула сцену. Она пошла прочь от сцены, по коридору, мимо старой буфетчицы Иветы Георгиевны, которая, прижавшись к стене, безутешно и очень искренно плакала, вытиралась белой льняной салфеткой, долго высмаркивалась и при этом шептала по-настоящему трагическим, насморочным голосом:
— Бозе мой, бедная девочка, бедная ты девочка.
Вслед за Асей Петровской в панике выскочил перепуганный Платон в костюме лесничего. Он бегом понёсся по нескончаемому коридору, чтобы побыстрее оказаться на улице и закурить. До него как будто только сейчас дошла мысль об окончательной смерти, смерти подлинной, не сценической, когда уже ничего нельзя изменить. Ему стало по-настоящему страшно, и этот страх был невыносим.
Платон стоял на улице у входа в театр и курил с закрытыми глазами. Голова работала плохо, с перебоями. Его руки бешено дрожали, попасть сигаретой между губ оказалось для них невероятно трудно. Он не хотел открывать глаза. Он старался запечатлеть в памяти последние образы Милены: форму её головы, матовый отблеск её уже мёртвой кожи, весь её роковой облик от пуант до кончиков волос цвета воронова крыла. Ему хотелось завязать в отдельный узел, поглубже спрятать в своей памяти и бережно хранить до конца дней, доставая лишь изредка, когда сделается совсем тошно. Сигарета давно потухла, а он стоял как вкопанный, глубоко дышал, чувствуя абсолютное бессилие и в голове и в теле. Он с ужасом подумал, что должен сейчас вернуться туда, где её уже нет, неизвестно зачем идти по нескончаемым чёртовым коридорам, и от этого задрожал ещё сильнее. Платон пытался найти повод не возвращаться, чтобы больше не видеть то, что совсем недавно было живой Миленой, не видеть ту, которую он так тщетно добивался. Но подходящего повода разум ему не предложил, и Платону пришлось идти назад.
