— Вероятно, к дождю, — довольно грубо ответил Платон, при этом делая вид, что самым внимательнейшим образом разглядывает мраморный бюст своего длиннобородого тёзки, остриженного «под горшок», стоящий на высоком пьедестале здесь же, рядом со столом деда.
Пётр Александрович, в своих домашних туфлях, сел в кресло спиной к бегониям, устало положил локти на стол, на старый письменный стол, вечно перегруженный беспорядочно нагромождёнными стопками книг, и пристально поглядел на внука. Платону было неловко, он вдруг почувствовал себя здесь совершенно чужим, чужим в комнате, где он провёл много дней своего детства, чужим среди всех этих старых вещей, давно изученных до мельчайших подробностей и бьющих по памяти своей сентиментальностью, но ставших мгновенно незнакомыми, и даже привычные сызмальства бегонии на подоконнике показались ему враждебно настроенными. Он больше не мог всего этого выносить.
Старого Кантора покоробил такой ответ внука, которому он всегда был предан всей душой, которого любил как родного сына.
— Да, дерзости тебе, мальчик, не занимать, ничего не скажешь.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты полюбил тщеславную женщину, с… — старик запнулся чтобы подобрать нужное слово, — с экстравагантными выходками. Тебе, вероятно, было больно, слишком больно, ты не мог больше страдать, терпеть все эти адовы муки и представлять её в объятиях другого мужчины или других мужчин.
— К чему все эти разговоры? Дед, ты что, пообщавшись с Романовской или Лебешинским, превратился в поборника строгой нравственности?
Услыхав фамилию Лебешинский, старик болезненно закивал трясущейся головой, обречённо побледнел, но продолжил.
— Платон, это ведь ты тогда остановил меня в коридоре и зашептал на ухо о том, что театр разорён, а Лебешинский — полнейший банкрот?
— Не понимаю, о чём ты?
— Видишь ли, в театре я много разговаривал с людьми и вслушивался в их речь, тональность, в какие-то неуловимые особенности голоса, но голос, изменённый до шёпота, трудно узнать. Ты, мой мальчик, изменил голос до неузнаваемости, но твоё детское «ш», которое мне ласкало слух с тех пор, как ты научился говорить, изменить невозможно, особенно в шёпоте, в шёпоте оно ещё ярче. Я слишком старый и, вероятно, выживший из ума, оттого-то и не сразу понял, что это ты. Но эта шипящая, произнесённая таким особым образом, долго и навязчиво сверлила моё бессознательное, пока не вышла наружу, в сознание. Если бы тогда, в коридоре, ты назвал Лебешинского по имени, я бы ничего не заподозрил.
Платон понял, что дед всё знает и в его случае отпираться бессмысленно, и, наверное, то, что он знает, очень даже кстати. Поэтому он и не собирался отпираться, сейчас он был как в тумане и не вполне осознавал всё происходящее, но хотел положить этому конец.
— Ты меня осуждаешь, дед? — как-то неестественно спокойно спросил Платон.
— Господь с тобой, мой мальчик, как ты можешь так говорить? Кто я такой, чтобы тебя осуждать? Видишь ли, меня моя судьба помиловала, и я не отведал горечи неразделённой любви. Позволь мне тебя обнять на прощание, ведь когда ты вновь возвратишься в этот дом, меня, скорее всего, здесь уже не будет.
— Я вряд ли сюда вернусь.
Старик с какой-то туманно-неопределенной мыслью открыл нижний ящик своего письменного стола бескровными руками, где обычно лежал его пистолет, уложенный между старым немецким справочником компании почтовых услуг и ещё какими-то текущими бумагами, словно именно так и полагалось хранить огнестрельное оружие, и обмер. Ящик был пуст, вернее сказать, весь бумажный хлам пребывал на прежнем месте, а пистолета не было. Глаза старого Кантора налились кровью, как обычно бывает с людьми перед инфарктом. Он с ужасающей отчётливостью представил, что сейчас может произойти, и обмер от страха. Ну конечно, конечно, он не должен был настолько легкомысленно пренебрегать предписаниями и совсем по-мальчишески позволять себе не убирать пистолет туда, где ему и полагалось находиться, то есть в сейф с кодовым замком.
— Да, дед, это я убил её, отравил её, лишил жизни, — с горькой резкостью говорил Платон, — когда окончательно понял, что надеяться мне не на что, никакого совместного счастья не будет. И я не жалею об этом.
— Как же ты это сделал?
— Однажды, я ушел с репетиции и случайно забрел в женскую гримёрку.
— Случайно?
— Нет, дед, разумеется, не случайно, — буквально прохрипел Платон, — не случайно, мне хотелось потрогать её вещи, посмотреть на них, понюхать. Я не знаю, как это всё объяснить, и возможно ли это объяснить. На её туалетном столике я обнаружил пузырёк с какими- то женскими витаминами в капсулах. Потом она мне рассказала, что принимает их регулярно… Словом, после того как она меня окончательно отшвырнула, я регулярно тайком прокрадывался в гримёрку, и подменял капсулы с витаминами на другие, какие — ты знаешь. Это продолжалось довольно долго, до самой генеральной. Я хотел быть единственным, а в наше время претендовать на верность женщины, да ещё такой — непозволительная глупость. Зато теперь я неразрывно с ней связан, переплетён с её судьбой, меня нельзя забыть или вычеркнуть, теперь я наконец-то имею к ней самое прямое отношение. Да, я её отравил, и я же над ней рыдал горючими слезами. И это, представь себе, оказалось гораздо легче, чем справляться с этими самыми слезами, с их постоянным натиском по ночам, особенно, зная, что она в этот момент с другим. Дед, ты только представь себе: здоровый плачущий мужчина, одиноко прячущийся под простынёй от самого себя. Мужские слёзы — невыносимая, жгучая смесь, это совсем не то, что у женщин — простая вода в кране.
— Безумец! Что ты такое говоришь? Ты лишил человека жизни, без всяких на то оснований. Помолчи и послушай меня! Сейчас я скажу банальную мысль, так что потерпи. Ведь мир, мир беспрестанно движется, и люди меняются к нам, и мы сами тоже меняемся. Одну вечную любовь сменяет другая, такая же вечная. Раны рубцуются, если их не вспарывать, а если даже и вспарывать, то они всё равно рубцуются.
— Только однажды, — не слушал его Платон, — только однажды Милена побывала в моих объятиях. И если прежде я терзался лишь фантазиями, то после той ночи любви меня буквально разрывали воспоминания, а это уже была настоящая казнь. И я до сих пор отказываюсь понимать, что же терзало меня больше — изнурительная ревность или жажда обладания этой женщиной, несмотря ни на что. Мне незачем здесь оставаться, жизнь без неё бессмысленна и глупа. Сначала её равнодушные отказы пронизывали меня ледяным холодом, таким, что похлеще жестоких ноябрьских ветров, а потом она же сама породила ад в моей груди, в моём мозгу, и этот ад постепенно спалил всё, все мои внутренности. Во мне больше не осталось ничего человеческого. Всё сгорело в преисподней. И мне её не жалко.
Платон говорил медленно, с выражением лица, позволяющим предположить, что он для себя всё решил окончательно.
— А как же чувства? Они тоже сожжены? — старый Кантор понимал, что происходит, и пытался хоть за что-то зацепиться и удержать его.
