Конечно, описанные болезни духа царят и на Востоке, и ныне мало есть различий между массовыми культурами обеих сверхцивилизаций. Тем не менее лишь западная философия подвела под экспансию и безудержность воли идейное основание. Многие ее лучшие умы намертво застряли в капкане желания и когнитивных искажений, и все их чисто западные попытки выбраться из него были безуспешны. Альбер Камю провел всю сознательную жизнь в поисках душевного равновесия, но так его и не обрел его.
Эмиль Чоран, талантливейший мыслитель и блестящий мастер слова, агонизировал на грани самоубийства десятилетие за десятилетием и к концу своей жизни оставался столь же несчастным, как в ее начале. Он оставил пронзительные строки, описывающие опыт столь многих интеллектуалов: «В двадцать лет я уже знал все то, что знаю в шестьдесят. Сорок лет ушло на долгую и бессмысленную работу по подтверждению этих истин»[7]. В этом и состояла проблема, в одиноко стоящем слове «знал», не дополненном обращённом внутрь себя методичной практикой.
Червь страдания и разочарования, выросший на плодородной почве невнимания к своим базовым психическим процессам, изрыл все тело западной культуры. Поразительно, но и в самую оптимистичную эпоху ее развития – в эпоху Просвещения, в самой цветущей и полной надежд стране того времени – США, мы повсюду встречаем оставленные им глубокие червоточины. Алексис де Токвиль, в своей влиятельнейшей книге «Демократия в Америке», оставил много свидетельств в духе следующего: «В Америке я видел самых свободных, самых просвещённых людей на свете, имеющих самые благоприятные для жизни условия, однако мне казалось, что их лица обыкновенно омрачены какой-то лёгкой, как облачко, тенью; они были серьёзны, почти грустны даже во время развлечений».
Но есть пример, кажущийся мне еще более символичным и емким – сама Декларация независимости США 1776 года. В начале этого великого документа провозглашаются неотчуждаемые права человека, «к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью». Обратите внимание на эту каверзную юридическую тонкость – речь идет не о праве на счастье, а именно о праве на стремление к нему. Что было на уме у автора этих строк, Томаса Джефферсона, когда он сидел в своем кабинете одним из поздних июньских вечеров? Он обмакивает перо в чернила и, вписав в список жизнь и свободу, заносит руку в третий раз. Он желает наделить людей правом на счастье, но тут перо его вздрагивает, и этот философ-юрист прибегает к более осторожной, более точной, более мрачной формулировке.
Великой заслугой Запада является чрезвычайное возвышение и освобождение индивида, неутомимый творческий поиск и открытие бесконечных научных и социокультурных горизонтов. Вместе с тем, западная парадигма до слепоты невнимательна к движущей человеком силе и не воспринимает задачу по ее контролю с должной серьезностью, потому делает как себя, так и весь мир несчастным заложником древних сил психики. Философия здесь за редкими исключениями школ античного мира вообще не является практической дисциплиной, не берется за целенаправленную трансформацию личности и сознания, ради коей она и существует как наука и искусство жизни. Она играет словами и остается в измерении умственной работы, и плоды ее бессильны, поскольку более не засеваются и не возделываются. На Западе мы узнаем лишь половину великой истории жизни, в то время как нам нужна вся.
Между Западом и Востоком: счастье, творчество и смысл жизни
Существует один ловкий способ, каким в Индии ловят мартышек. Для этого берется сосуд с узким горлышком и закапывается в землю – так, чтобы выглядывала только верхушка. Вокруг рассыпается пригоршня конфет, и еще немного бросают внутрь. Мартышка видит конфеты и подходит полакомиться. Когда угощение заканчивается, она ныряет лапой в закопанный кувшин и хватает целую горсть. Но вот незадача: вытащить ее не получается. Обезьяна тянет и тянет, она пробует вытащить лапу рывками, она упирается в землю и истошно кричит, однако пальцев не разожмет. Теперь ей, увы, уже никогда не выбраться из этой обманчиво простой ловушки. Она будет сидеть возле кувшина и час, и ночь, и сутки, но жадная хватка не ослабнет. Некоторое время спустя подойдёт охотник и спокойно, буднично, без какой-либо спешки огреет пойманное животное дубинкой по голове.
Мартышка – одно из умнейших животных в природе; мы же, homo sapiens — самое умное. Несмотря на свой ум, мы не сознаем необходимости разжать хватку, даже когда на кон поставлены свобода и жизнь, что уж и говорить о счастье. Человек – бессменный заложник движущей им силы желания, оно так охватывает и ослепляет его, что не только лишает душу покоя и света, но и толкает на безумства и в конечном счете чинит препятствия себе самой.
Люди всех эпох и народов подмяты этой властной стихией, но только в западной философии наблюдается ее концептуальное возвеличивание и стремление к максимизации. Мысль Востока оказалась здесь проницательнее, и ее решением, фигурально выражаясь, является вообще не прикасаться к конфетам и нейтрализовать само влечение к ним, уйдя в лес медитировать. Побеждая и нивелируя желание, человек успокаивает возмущения сознания и обретает счастье. Последнее, однако, лишается интенсивности и многомерности, обретаемых через привязанность, а его творческие возможности идут на убыль, так как порыв и накал есть ключевые ингредиенты роста.
Свобода от желания
Древняя сила желания подобна огню, который может как спалить каждого из нас дотла, так и согреть. Восточная и западная этика предлагают крайние решения: либо тушение этого костра, либо чреватое бедами его бесконтрольное разрастание. Обеим позициям свойственны неизбежные изъяны, потому что в первом случае мы лишаемся животворящего тепла этого пламени, а во втором – даем свободу заключенным в нем разрушительным энергиям через фиксацию на обладание. Однако, в чем мы уже могли убедиться, обладание чем бы то ни было меняет жизнеощущение человека ненадолго и на совсем небольшие значения. Встроенная в наше восприятие аберрация дальности мошеннически раздувает способность объектов влечения менять жизнь человека и приносить ему радость. Повышая градус влечения, она порождает множество мучительных и разрушительных побочных эффектов.
В качестве последней и самой конкретной иллюстрации разделим эпизоды, при которых люди испытывают интенсивное наслаждение, на две категории. В первую попадут формы сильной привязанности людей к объектам желания. Если взять крайности, там окажутся похоть, любовное помешательство, алчность, тщеславие, властолюбие и наркотическая зависимость. Каждая сильная привязанность может приносить определенный вид счастья, но таковое скоротечно, пронизано тревогой и страданием и чревато бедой. Человек рассматривает желаемое через увеличительное стекло и столь сильно чего-то хочет, что ему не дают покоя тревога и страх не получить это или утратить. Эти процессы бурлят в его психике как на сознательном уровне, так и на бессознательном, они дестабилизируют ее и слепят. Испытать настоящее наслаждение становится тогда вообще проблематично, не говоря уже о том, что со всех сторон оно окружено негативными переживаниями.
Во второй категории окажутся ситуации, когда аппетит воли приглушён, и именно в них мы испытываем наиболее чистое, продолжительное и благое по плодам своим счастье. Таковы процессы познания и созидания. Да, мы хотим узнать то, что узнаем, и мы заинтересованы в плодах собственной работы, однако в глазах при этом редко загорается пламя алчности – там лишь спокойное и мерное горение. Таково же восприятие искусства, от чтения до просмотра прекрасного фильма, или наслаждение красотами природы и архитектуры. Сюда можно причислить и дружбу, и свободную от снедающей жажды обладания любовь, и вообще всякое общение, которое лишено принужденности и потому не мучит нас.
