Понимаю. Слово «клан» заперто внутри «заклания» — это нечестно.
Придется нам с тобой разрезать его и достать первое слово, как новорожденного, как трепыхающегося окровавленного детеныша, вырезанного из только что застреленной лани.
Если кокаин смешать с оксикодоном, предметы вокруг тебя быстро перемещаются и стоят на месте одновременно, как будто едешь в поезде и смотришь в окно на затянутые дымкой поля Новой Англии, кирпичный завод «Кольт», где работает кузен Виктор; видишь почерневшую от сажи заводскую трубу параллельно поезду, словно она преследует тебя, словно место, откуда ты родом, держит на крючке. Клянусь, мы так стараемся сохранить радость, что теряем ее.
Однажды вечером мы с Тревором два часа ехали на велосипедах, чтобы он мог раздобыть наркоты в пригороде Виндзора. Потом уселись на качели напротив детской горки в виде бегемота во дворе начальной школы, от резинового сиденья шел холодок. Тревор только что ширнулся. Я видел, как он держал пламя зажигалки под клейкой частью пластыря, пока фентанил не начал пузыриться, собираясь в густую массу в центре. Края пластыря обуглились и почернели, Тревор погасил огонь, взял шприц и набрал прозрачную жидкость по делениям цилиндра. Его кроссовки бороздили выстланную опилками землю. В темноте фиолетовый бегемот со своей разинутой пастью, в которую можно было залезть, больше походил на разбитую машину.
— Слушай, Волчонок.
По тону было понятно, что глаза у него закрыты.
— Что?
— А правду говорят? — Тревор раскачивался из стороны в сторону. — Как думаешь, реально геем остаешься навсегда? Ну, то есть, — он перестал раскачиваться, — я через пару лет точно стану нормальным, понимаешь?
Не знаю, что он имел в виду, когда сказал «реально»: «настоящим геем» или «очень геем».
— Наверное, — ответил я, сам не зная, что имею в виду.
— Это дичь. — Он рассмеялся, фальшиво, как смеются, чтобы проверить плотность тишины. Плечи поникли, кровь равномерно распределяла наркотики по его телу.
Вдруг что-то коснулось моих губ. Я вздрогнул, но все равно схватил предмет губами. Тревор засунул мне в рот сижку и поджег. Пламя отразилось в его стеклянных налившихся кровью глазах. Борясь с желанием заплакать, я проглотил сладкий обжигающий дым — и победил. Я поднял глаза, в небе сияла горстка бело-голубых звезд. Интересно, почему ночь называют темной?
Светофор за углом мигает желтым. Потому что у нас в городе после полуночи все светофоры так делают: забывают, зачем они нужны.
Знаю, ты спросила, что значит быть писателем, а я пишу тебе какую-то несуразицу. Но это и есть несуразица, Ма, — я ничего не приукрашиваю. Я принижаю. Вот что, в конце концов, значит писательство: ты наклоняешься так низко, что мир предлагает новый милосердный ракурс, панораму из мелочей; ворсинка вдруг превращается в полотно тумана размером с твое глазное яблоко. Ты смотришь сквозь него и видишь густой пар в круглосуточной общественной бане во Флашинге, где как-то раз кто-то погладил меня по ключице, флейте, запертой под кожей. Я не видел лица того мужчины, в клубах пара витали только очки в позолоченной оправе. А потом шелковистое тепло разлилось по всему телу.
Это и есть искусство? К тебе прикасаются, и ты уверен, что твои ощущения только твои, хотя на самом деле это другой нашел тебя от большой нужды.
Когда иллюзионист Гудини не смог освободиться от наручников на лондонском ипподроме, его жена Бесс крепко поцеловала его. С поцелуем она передала ему ключ, который и спас фокусника.
Если рай и существует, то, по-моему, это он.
На днях от нечего делать я вбил в поисковик имя Тревора. Согласно телефонному справочнику «Белые страницы», он не умер, сейчас ему тридцать и живет он примерно в шести километрах от меня.
Правда в том, что память нас не забыла.
Перевернутая страница — это поднятое крыло, у которого нет двойника, а значит, не будет и полета. И все же мы двигаемся.
Разбирая шкаф, в кармане старой куртки я нашел конфету «Джолли Ранчер». Она из пикапа Тревора. У него в подстаканнике всегда лежали эти конфеты. Я развернул обертку и подержал леденец в руке. Внутри пряталось воспоминание о наших голосах. «Откройся мне», — прошептал я. Луч света попал на карамельку, и она засветилась, как древний самоцвет. Я забрался в шкаф, закрыл дверь, сел в полной темноте и положил гладкий и прохладный леденец в рот. Зеленое яблоко.
Я не с тобой, потому что я на войне со всем, кроме тебя.
Человек рядом с другим человеком внутри жизни. Это называется паратаксис
[54]. Это называется будущее.
Мы почти там.
Я не рассказываю тебе рассказов, а лишь описываю кораблекрушение: обломки плавают на поверхности, наконец стало ясно, что есть что.
Поверни, езжай мимо второго знака остановки — на нем белой краской из баллончика написали «H8». Подойди к белому дому, тому, у которого стена с торца почернела от выбросов — через дорогу свалка, их несет оттуда.
Наверху есть окно; как-то ночью я проснулся там, а на улице началась метель. Я был маленький, мне было пять или шесть, и тогда я еще не знал, что все кончается. Я думал, снег идет до самой кромки неба, а потом все выше, касается пальцев бога, а бог дремлет в кресле, на полу кабинета разбросаны уравнения. Думал, что к утру мы окажемся заперты в сине-белой тишине и никому не придется уходить. Никогда.
Спустя некоторое время меня нашла Лан, точнее, ее голос послышался у меня над ухом. «Волчонок, — позвала она, а я любовался снегом. — Хочешь, расскажу историю?» Я кивнул. «Слушай, — начала бабушка. — Было это давным-давно. У дороги стояла женщина и держала на руках свою дочь. Вот так, — бабушка сжала мои плечи. — Девочку звали Роза, как цветок. Да, ее звали Роза, это моя малышка… И вот стою я, Волчонок, с Розой на руках. — Лан встряхнула меня: — Знаешь, как ее звали? Роза, как цветок. Да, ту девочку у меня на руках. Хорошенькая у меня дочка, рыженькая. Зовут ее…» Рассказ продолжался, пока улицы за окном не побелели, стирая все, у чего только было имя.
Кем мы были, прежде чем стать собой? Должно быть, стояли на обочине дороги, а позади полыхал город. Должно быть, мы исчезали, как сейчас.
Может, в следующей жизни мы познакомимся заново и будем верить во все, кроме того, какой вред способны причинить. Может, мы будем противоположностью буйволов. У нас вырастут крылья, и мы сможем взлететь над пропастью, как стая монархов, летящих домой. Зеленое яблоко.
Снег укрывает частички города, кто-то скажет, что нас не было, наша жизнь — это миф. Этот кто-то ошибается. Мы с тобой были настоящими. Мы смеялись, зная, что радость разорвет швы на губах.
Запомни: правила как улицы — ведут только туда, где уже был. Под сеткой — поле, оно там было всегда — и потеряться на этом поле вовсе не значит ошибиться; это значит стать чем-то бо́льшим.
