— Ты же сказал, что петь будешь.
— Не-не-не! Я тебе песню обещал. Ну, так вот тебе и песня. Песня про полярных лётчиков.
— Песня, Саня, это когда поют, а ты просто стихи рассказывал.
— Лер, ты когда-нибудь слышала про «Песню о буревестнике»?
— А! Это типа сейчас она и была? Да?
Я подивился такой постановке вопроса.
— Нет, Лера! «Песню о буревестнике» Алексей Максимович Горький написал. Слышала о таком?
— Алексей Максимович? Это не сын писателя Максима Горького?
Тут я вообще в осадок выпал:
— Лера! Валерий Палыч! Максим Горький — это и есть сам Алексей Максимович Горький. То есть не Горький, конечно, а Пешков. Псевдоним — это у него такой! Ясно?
— Ясно! А с песней чё?
— Ну, во-от!
— Чё вот?
— Ну, вот песня про полярников.
— Саша! Это не песня! Песня это когда поют, а не когда стихи без рифмы.
— А «Песня о буревестнике», она абсолютно такая же.
— Тоже без рифмы, и её тоже не поют?
— Песню о Вещем Олеге, между прочим, тоже не поют.
— Там хотя бы рифма есть. Так что, хрень — это, а не песня! — раздражённо выпалила Лерка.
— Ну, и ладно! — ответил я, тоже раздражённо.
Оба изрядно обиженные друг на друга, мы разошлись по комнатам. Но особенно долго это положение дел не продлилось, минут через семь-восемь в дверь постучали. Я пошёл открывать, Лерка тоже выглянула из своего убежища. На пороге стояла смущённая Глаша.
— Терентий Акимыч прислал сказать, что баньку стопил.
— А идти куда?
— Вас проводить? — спросила в ответ Глаша.
— Я тебе объясню. — Заверила меня Лерка.
— А и верно, — промолвила горничная. — Сестрица-то Ваша бывала там, знает дорогу.
— Я сейчас. — Заверил я Глафиру, и пошёл собираться.
— Глаша, а ты не знаешь… — Донеслось из-за спины, но дверь предательски закрылась, и окончания я не разобрал.
Я взял полотенце, смену белья, носки и рубашку, а когда вышел в зал, то услышал слова Глаши:
— … поначалу, это кому какая от роду предназначена. В школе её изначальной называют.
— Вот как? — озадаченно проговорила Лерка. — А в нашем случае, что это означает?
— Валерия Константиновна, я ведь один годок только и проучилась, не знаю я. Вы как на предвступление пойдёте, там вам всё и обскажут. И про стихии, и про изначальную магию, и у кого какой от роду сколько. А я не скажу, не знаю.
— А Татьяна Андреевна знает? — покосившись на меня, спросила Лерка.
— Вы лучше у её сиятельства поспрошайте. — И сделав книксен Глаша, типа всё, посмотрела на меня.
Я кивнул в знак готовности, и мы пошли.
Баня, а вернее бани. Размещались в другом конце заднего двора, подальше от окон. В этот банный комплекс от самого отеля вела мощёная дорожка, как я понял, на случай дождя, слякоти и весенней распутицы. Придумано толково и, скорее всего, не вчера.
Акимыч ждал меня у порога одной из избушек. Мы вошли и разделись.
— А больше никого не будет? — спросил я, полагая, что если сегодня мужской день, то и другие парни тоже могли прийти. Не для меня же одного Акимыч баню топил.
— А кого Вам, барин, надобно? — усмехнулся он в ответ. — Девок, что ль покликать?
Было бы, конечно, не плохо, но вряд ли мне так повезёт, да и по Акимычу видно, что не в серьёз это он.
— А чё? Можно? — спросил я таким тоном, чтобы Терентий даже ни на секунду не сомневался, что я тоже просто прикалываюсь.
— Ну, оне-ть можа и не откажуть, а вот Дмитфранцыч от йих такова блуда ни в жись не стерпит.
— Да! — Согласился я, заходя в парилку. — Персонал распускать нельзя! Особенно женский. На голову сядут.
— От Дмитфранцыч их в кулаке и держит.
Я покивал, а сам подумал, что вот Татьяну… А-а, ладно! Не важно, что я подумал. Спрашивать про неё сейчас-то уж точно ничего не стоит. И я спросил про остальных абитуриентов, почему ни кого из них нет с нами. Со словами «Обождут, не баре!» он поддал пару, и я присел на скамью, чтобы не дышать паром.
— Как же это не баре? — спросил я через минуту. — Мнишек, тот и вовсе барон.
— Дык и шо што барон? Чай не он вчерась Трошку побил, а Вы. Вам и почёт. — И он ещё поддал.
Пригнувшись, я решил внести ясность:
— Нет, Акимыч, вчера не я, я — позавчера.
— Ну-у-у?! — удивился он, тоже присаживаясь. — А вчерась тоды хто?
Я не смог подобрать какие-то правильные слова, поэтому воспользовался первыми, пришедшими в голову:
— Акимыч, ты мне не поверишь, но это была Лерка.
— Эт хто???
— Сестра моя, Валерия.
— Да ну?! — изумился Терентий. — Эт какж, девка, да таку орясину?! — тут ему показалось, что я над ним стебусь. — Да не-е-е… Смеётесь Вы барин! Видано ль дело?! Да куды ей?! Смеётесь! — и он поддал в третий раз.
Я не выдержал и выбежал в предбанник. Чуть погодя вышел и Терентий.
— Кваску? Холодненького? — предложил он.
— Не помешает. — Согласился я.
Терентий ковшиком зачерпнул живительную прохладу из кадки и подал мне. Я жадно припал губами к ковшу. Полегчало. Я вернул ковшик Акимычу, тот тоже пару раз хлебнул и, не удержавшись стросил:
— Али взаправду баите, что сестрица-то Ваша Трошку… того… побила?
Я вспомнил разговор на эту тему с мадам Анжелиной и, апеллируя к более серьёзным авторитетам, сказал:
— Да что Трошку, она на спор в два удара этого свалила… — Блин! Ну, почему все важные вещи из башки в нужный момент на юг улетают? — Этого… Здоровый такой… Они ещё с этим пришли… — Чуть не сказал «с Батлером». — В синих мундирах… Стрельцы!!!
Акимыч внимательно слушал озвучку моих, с позволения сказать, мыслей, и, наверное, честно пытался понять.
— С Николай Михалычем? — спросил он, наконец.
— Да! С ним! Он ещё Лерке восемь золотых под это дело проспорил.
Терентий повернул голову и недоверчиво посмотрел на меня одним глазом:
— Это уж не Гришку ли Шемякина сестрица Ваша… в два-то удара?
— Его! — обрадовался я, что не надо больше никого вспоминать.
— Да полно! — не поверил он.
— Акимыч! Я тебя когда-нибудь обманывал? А если не веришь, тогда у него самого и спроси!
— У Горбунова? — усмехнулся Акимыч.
— Хочешь у Горбунова, хочешь у самого Шемякина. Он тоже, кстати, не верил в такой исход дела, и тоже два золотых проспорил. — Тут я вспомнил один очень важный момент. — И ещё там другие стрельцы, они от имени всех своих три золотых поставили. Вот к обеду привезти их должны. Сам у них и спроси.
