Мы поступим очень несправедливо с нашим другом Дэвидом Динсом, если «выкажем пренебрежение» (как он сам говорил) к событию, которое составляло неотъемлемую часть его славы. Пьяный солдат королевской гвардии по имени Фрэнсис Гордон гнался за пятью или шестью скрывавшимися вигами, одним из которых являлся наш друг Дэвид. Задержав беглецов, Гордон вступил с ними в перебранку, но в это время кто-то из них выстрелом из пистолета убил его наповал. Дэвид имел привычку ухмыляться и покачивать головой, когда его спрашивали, не он ли являлся тем, кто убрал с лица земли этого нечестивого преследователя. В действительности заслуга принадлежала не только ему, но и его другу, коробейнику Патрику Уокеру, чьи труды он так любил цитировать. Никто из них не пытался открыто заявить, что это именно он заставил смолкнуть навеки Фрэнсиса Гордона из королевской гвардии, так как в окрестностях Эдинбурга рыскали свирепые братья убитого, жаждущие, быть может, мести; но в то же время никто из них и не отказывался в пользу другого от такой похвальной расправы с врагом их религиозных воззрений. Дэвид Динс утверждал, что ни до, ни после этого события он никогда не стрелял из пистолета. А что касается мистера Патрика Уокера, то в своих летописях он выражал крайнее удивление по поводу того, что такой маленький пистолет смог убить такого большого человека. Таковы слова этого почтенного биографа, не сумевшего извлечь из своей профессии той истины, что иногда дюйм не уступает ярду. «Он (Фрэнсис Гордон) получил выстрел в голову из карманного пистолета, годного скорее для забавы мальчишек, чем для того, чтобы убить такого бешеного, неистового человека. И все же он убил его!»
Призвав на помощь всю историю шотландской церкви и рассказав о кратковременном торжестве и длительном угнетении пресвитерианской религии так подробно и связно, что всякий, не ослепленный любовью к его дочери, был бы поражен, Дэвид перешел к изложению правил, которыми должна была руководствоваться совесть его друга, вступающего в ряды духовенства. На эту тему он привел столько тонких и казуистических доводов и высказал такие запутанные предположения, так тщательно и скрупулезно определил разницу между добром и злом, уступкой и отступничеством, воздержанием и потворством, упущением и ошибкой, заблуждением и грехом, что, сведя, наконец, истину к математически точно определенной формуле, закончил свое выступление более широким обобщением: совесть человека, подготовленного к ожидающим его трудностям, будет лучшим рулевым во всяком опасном плавании. Он привел примеры и доказательства за и против вступления в сан при теперешнем состоянии религии, причем высказал в них гораздо больше беспристрастия к Батлеру, чем когда приводил эти же доводы самому себе. Закончил он тем, что его молодой друг должен все это обдумать сам и, решая вопрос, брать ли ему на себя такую страшную ответственность, как забота о душах верующих, руководствоваться лишь голосом своей совести и не отступать от собственных понятий о правде и несправедливости.
Когда разглагольствования Дэвида, прерываемые лишь односложными замечаниями Батлера, наконец иссякли, сам оратор был крайне поражен тем, что ему не совсем удалось прийти к тому желательному выводу, который он сделал, когда приводил эти же доводы самому себе.
В этом отношении сопоставление мыслей Дэвида с его устными высказываниями лишь еще раз подтверждает весьма важное и распространенное мнение о пользе публичных дебатов. Под влиянием пристрастных чувств многие люди мысленно находят оправдывающие обстоятельства для любых желаемых ими событий; но доказать это другому лицу значительно труднее, ибо необходимость быть беспристрастным порождает гораздо более благоприятные условия для появления возражений, чем мысленные доказательства, приводимые только для себя. Высказавшись до конца, Дэвид решил, что пора уточнить действительное положение вещей, и объяснил, что это не гипотетический случай, а такой (благодаря его собственному влиянию и влиянию герцога Аргайла), какой вскоре потребует самостоятельного решения со стороны Батлера.
Ответ Батлера, выслушанный Дэвидом с чувством, весьма похожим на страх, заключался в том, что сегодняшний вечер он посвятит обдумыванию всего, что так благожелательно высказал ему его друг, а утром сообщит о своем решении. Отцовское беспокойство овладело Дэвидом. Он уговорил Батлера провести этот вечер с ним, он подал к ужину одну, нет, даже две бутылки крепкого старого эля, что было уж совсем необычно; он говорил о своей дочери, ее достоинствах, ее хозяйственности, ее любящей натуре; он вынудил Батлера признаться вслух в своих чувствах к Джини, так что еще до наступления полуночи обоим собеседникам стало ясно, что теперь она невеста Рубена Батлера; и, хотя им казалось неловким сократить время, которое Батлер потребовал для размышлений, было все же достигнуто полное взаимопонимание: Рубен Батлер станет, по всей вероятности, пастором прихода Ноктарлити, если только сами прихожане изберут его с такой же готовностью, с какой герцог дал ему назначение. Что касается присяги, то о ней они поговорят в том случае, если она потребуется.
В этот вечер они о многом договорились, и планы их были впоследствии одобрены уполномоченным герцога Аргайла, который сообщил им в письме о том, что по желанию его господина Джини приедет из Англии в Рознит и что они все должны ее встретить у охотничьего дома.
Это отступление, возвращающее нас к Джини и Батлеру, раскрывает причины, приведшие к встрече этих нежных влюбленных на острове.
ГЛАВА XLIV
Моя любовь, моя весна,
Скажу еще нежней — жена!
Покинь родных, забудь подруг.
Твои — мой дом, отец и друг!
Логан
Встреча Джини и Батлера, происшедшая при обстоятельствах, суливших счастливое завершение их испытанной любви, трогала скорее своей нежной искренностью, чем проявлением бурных чувств. Дэвид Динс, поступки которого не всегда соответствовали его теоретическим суждениям, напугал их вначале тем, что вспомнил высказывания различных пострадавших проповедников и поборников религии времен своей молодости, которые утверждали, что брак как таковой, хоть и освящен законами Священного писания, является все же тем благом, к которому некоторые образованные люди, главным образом молодые священники, стремятся слишком жадно, и это неумеренное стремление к церкви, женитьбе и жалованью часто является причиной добровольных уступок еретическим заблуждениям нашего времени. Он дал им также понять, что необдуманный брак был причиной гибели многих достойных мужей и что неверующая жена весьма часто нарушает заветы Писания и оказывает пагубное влияние на благочестивого мужа; что когда знаменитый Доналд Каргил, скрывавшийся в те кровопролитные времена в ланаркширском Ливуде, был вынужден после настойчивых уговоров венчать Роберта Маршала из Старри Шо, он сказал так: «Что заставило Роберта жениться на этой женщине? Ее злая воля победила его благочестие, он продержится недолго, дни его процветания сочтены». И Дэвид сам был свидетелем исполнения этого печального предсказания, ибо Роберт Маршал пошел на гнусные уступки врагу, вернулся домой, где слушал католических священников, проявил свое вероотступничество еще и всякими другими путями и совсем лишился уважения окружающих. Дэвид обратил их внимание и на то, что великие поборники пресвитерианства, такие, как Каргил, Педен, Камерон и Ренуик, менее всего любили именно те обязанности священнослужителя, которые связаны с венчанием, и, хотя они никогда не отказывались от их выполнения и не пытались расстроить предполагаемый брак, само пристрастие к этому обряду со стороны влюбленных казалось им проявлением их полного равнодушия к прискорбным событиям окружающей действительности. Несмотря, однако, на то, что брак был ловушкой для многих, Дэвид придерживался того мнения (как он и доказал на своем собственном опыте), что сам по себе он является делом благородным, особенно в те времена, когда честным людям не грозит опасность быть расстрелянными, повешенными или изгнанными и они могут обеспечить себе и своему возможному потомству хорошие условия существования.
