Однажды капитан Нокдандер, возвращаясь из горной части района, зашел в пасторат и изъявил желание выпить смесь из молока, бренди, меда и воды, которую миссис Батлер, как он говорил, «приготовляла лучше всех шотландских шеншин», что объяснялось тем, что Джини всегда старалась всем угодить. Во время своего визита он сказал, обращаясь к Батлеру:
— Между прочим, пастор, у меня тут письмецо не то к вам, не то к вашей шене. Мне его всучили, когда я был в последний раз в Глазго. За доставку с вас четыре пенса; можете отдать их мне наличными, а не то давайте поставим их на партию в триктрак.
Триктрак и шашки были любимым развлечением мистера Уэкберна, старшего преподавателя приходской школы в Либбертоне, где раньше учительствовал Батлер. Поэтому мистер Батлер гордился тем, что разбирался в обоих играх, и, так как церковь их не запрещала, иногда развлекался ими; правда, Дэвид, придерживавшийся во всем более суровых взглядов, с прискорбием качал головой и вздыхал, когда заставал в гостиной игру в триктрак или видел, как дети перебирают игральные кости и фигуры. И миссис Батлер, старавшаяся спрятать эти предметы развлечений куда-нибудь в угол или в чулан, приходилось иногда выслушивать от мужа упреки.
— Пусть они остаются на своих местах, Джини, — говорил Батлер в таких случаях. — Уверяю тебя, что ни эта, ни другие пустячные забавы не отвлекают меня от моих серьезных занятий и повседневных обязанностей. И поэтому я не хочу, чтобы кто-то подумал, что я предаюсь этой утехе исподтишка. Совесть моя совершенно чиста, я так редко развлекаюсь, что мне незачем скрываться. Nil conscire sibi
[104]
, моя любимая, — вот мой девиз; он означает, что человеку честному, прямодушному, действующему в открытую и без злого умысла, нет нужды прятаться.
И поэтому мистер Батлер, приняв предложение капитана сыграть в триктрак со ставкой в два пенса, передал письмо жене, заметив при этом, что почтовый штемпель на нем Йоркский и что если оно от друга Джини — миссис Бикертон, то почерк последней значительно улучшился — вещь в ее возрасте весьма редкая.
Оставив мужчин за игрой, миссис Батлер отправилась распорядиться насчет ужина, так как капитан изъявил милостивое желание провести с ними вечер, после чего беспечно вскрыла письмо. Оно было не от миссис Бикертон, и, пробежав глазами первые несколько строчек, Джини поспешно ушла в свою спальню, чтобы, уединившись там, прочесть его без всяких помех с чьей-либо стороны.
ГЛАВА XLVIII
Будь счастлива. Моей судьбе
Завидовать не стоит.
В убогой хижине тебе
Спокойнее порою.
Леди С-С-л
Письмо это, в чтение которого с таким взволнованным удивлением погрузилась миссис Батлер, было, безусловно, от Эффи, хотя подписано оно было лишь одной буквой Э. и его почерк, орфография и стиль совершенно не походили на прежние безграмотные писания Эффи, отличавшейся, несмотря на живость характера, редкой небрежностью в учении. Теперь она писала так, что даже ее более прилежной сестре было бы не под силу столь выразительно и связно передать свои мысли на бумаге. Письмо было написано красивым и ровным, но не совсем свободным почерком; а правописание и подбор слов говорили о том, что написавшая его много читает и вращается в хорошем обществе.
Вот это письмо:
Дорогая моя сестра, наконец-то я отважилась написать это письмо, чтобы уведомить тебя о том, что я все еще жива и занимаю в жизни такое положение, какого не заслуживаю и какого никогда не ожидала. Если богатство, звание и почести могут сделать женщину счастливой — значит, я должна быть счастлива; но ты, Джини, хоть и не обладаешь в глазах света такими преимуществами, как я, ты гораздо счастливее меня. Вести о твоем благоденствии доходили до меня время от времени, дорогая моя Джини, и если бы не это, сердце мое не выдержало бы. Я была так несказанно рада, когда узнала, что семья твоя множится. Мы лишены этого блага: двое наших младенцев умерли один за другим, и теперь мы бездетны — такова воля Господня! Если бы у нас был ребенок, это отвлекло бы мужа от мрачных мыслей, которые действуют так угнетающе на него самого и на окружающих. Но не пугайся, Джини: ко мне он добр, и мне живется лучше, чем я того заслуживаю. Ты, наверно, удивляешься тому, что я стала как будто образованней; видишь ли, когда я была за границей, у меня были наилучшие учителя, и я очень много занималась, потому что мои успехи в учении радовали его. Он добр, Джини, но на душе у него тяжело, особенно когда он оглядывается на прошлое. Когда я сама смотрю назад, мне из мрака светит луч утешения: великодушие моей сестры, не отвернувшейся от меня тогда, когда я была всеми покинута. И ты вознаграждена за это. Ты живешь безмятежно, окруженная любовью и уважением всех, кто тебя знает, а я влачу жалкое существование самозванца, ибо, чтобы сохранить свое положение, я вынуждена прибегать к целому хитросплетению обманов и притворств, которое любая случайность может распутать. Вступив во владение имением, он представил меня своим друзьям как дочь шотландского дворянина, изгнанного из страны из-за мятежа виконта Данди, то есть Клаверза, которого так почитал наш отец, помнишь? Он сказал, что я получила воспитание в шотландском монастыре; я и в самом деле довольно долго находилась в подобном месте и поэтому справляюсь со своей ролью. Но когда ко мне приближается кто-нибудь из моих соотечественников и начинает расспрашивать, как это обычно бывает, о различных семьях, замешанных в деле Данди, и о моих родственниках и когда я ловлю на себе его взгляд, устремленный на меня с таким предостерегающим выражением, — ужас овладевает мной, и я могу невольно выдать себя. Любезность и вежливость собеседников, не задающих мне слишком настойчивых вопросов, спасали меня до сих пор. Но сколько, о Боже, сколько это может еще так продолжаться! И если я только опозорю его, он возненавидит меня, он убьет меня, несмотря на всю его любовь ко мне, ибо он теперь так же дорожит своей фамильной честью, как когда-то был равнодушен к ней. Я нахожусь в Англии уже четыре месяца и часто думала о том, чтобы написать тебе; однако страх перед тем, что произойдет, если письмо перехватят, удерживал меня до сих пор. Но теперь мне пришлось пойти на этот риск. На той неделе я видела твоего замечательного друга герцога А. Он пришел в мою ложу и сидел около меня. Что-то в пьесе навело его на мысли о тебе — Боже милостивый! Он рассказал от начала до конца о твоем лондонском путешествии всем, кто был в ложе, но чаще всего обращался к тому несчастному созданию, которое было причиной всего этого! Если бы он только знал, только догадывался, с кем он сидел рядом, кому рассказывал эту историю! Я мужественно терпела, словно связанный индеец, которому выдергивают сухожилия и выкалывают глаза, а он должен улыбаться своим ловким и изощренным мучителям! В конце концов, Джини, я не выдержала: упала в обморок. Состояние мое приписали частично духоте, а частично моей обостренной чуткости, и я, законченная лицемерка, поддерживала обе версии: все, что угодно, только не разоблачение! К счастью, его в театре не было. Но событие это повлекло за собой другие тревоги. Мне часто приходится встречаться с твоим великим человеком, и он почти всегда рассказывает мне об Э.Д., Дж. Д., Р.Б. и Д.Д., считая, очевидно, что особа, проявившая такую тонкую чуткость, должна испытывать интерес к судьбе этих людей. Моя тонкая чуткость! ! И это легкое и жестокое безразличие, с которым светские люди разговаривают на самые волнующие темы! Слышать, как моя вина, заблуждения и страдания, недостатки и слабости моих друзей, даже твои героические усилия, Джини, обсуждаются в этом шутливом тоне, который стал теперь таким модным… Вряд ли то, что я когда-то выстрадала, уступает моим теперешним мучениям: раньше это были удары и ушибы, а теперь это медленное умирание от непрекращающихся булавочных и иголочных уколов. Он, я имею в виду герцога, уезжает в следующем месяце на охотничий сезон в Шотландию; он говорит, что один день всегда проводит в пасторате, поэтому помни! Будь осторожна! Не выдай себя, если он заговорит обо мне! Себя — увы! — себя ты не можешь выдать, и тебе нечего бояться за себя: ты самая чистая, самая добродетельная героиня незапятнанной веры, непорочной святости — разве таким, как ты, следует бояться судьбы и ее знатных баловней? Это удел Эффи, чья жизнь снова в твоих руках, Эффи, которой ты должна помочь сохранить на себе фальшивое оперение и которую ты должна спасти от разоблачения, позора и жестокой расправы, какую может учинить над ней в первую очередь тот, кто поднял ее на эту головокружительную высоту! Деньги, что я приложила к письму, будут приходить к тебе дважды в год; не отказывайся от них, они из моего личного капитала и могут быть удвоены, когда бы тебе это ни понадобилось. Тебе они пойдут на пользу, а мне — никогда.
