Джини, мужественная сердцем и легко переносившая усталость, шла со скоростью двадцать миль в день, а иногда и больше, и, пройдя южную часть Шотландии, добралась до Дархема.
До сих пор она находилась среди своих соотечественников или тех, кого не удивляли ее босые ноги и клетчатый плед: и то и другое было вполне обычно для Шотландии. Но чем дальше Джини продвигалась вперед, тем чаще эти два обстоятельства делали ее предметом насмешек и язвительных замечаний, которых в других условиях она могла бы избежать, и хотя в глубине души она считала, что издеваться над незнакомым путником из-за фасона его одежды жестоко и негостеприимно, она благоразумно решила изменить кое-какие части своего туалета, служившие причиной столь недоброжелательного внимания. Она аккуратно сложила клетчатый плед в свой узел, надела чулки и башмаки и, следуя расточительным местным обычаям, не снимала их весь день. Впоследствии она призналась, что, не говоря уже о расходах, ей было гораздо удобнее идти без башмаков, — к счастью, вдоль дороги местами рос мягкий вереск и там идти было совсем не трудно.
Плед, прикрывавший голову Джини наподобие вуали, был ею заменен на bon-gras — так она называла большую соломенную шляпу, которую надевают в Англии крестьянки, когда работают в полях.
— Но мне было очень совестно, — рассказывала она, — что я, девушка, посмела надеть такую шляпу, какую у нас, в Шотландии, носят только замужние.
Изменив таким образом свой внешний вид, Джини, по ее словам, «стала совсем незаметной, особенно если не разговаривала», — потому что ее произношение и интонации вызывали столько шуток и острот, скандировавшихся с подчеркнуто-преувеличенным шотландским акцентом, что она старалась разговаривать как можно меньше и реже. Поэтому на вежливые приветствия случайных прохожих она отвечала только вежливым поклоном, а для отдыха старалась выбирать такие места, которые, будучи вполне благонадежны, не отличались в то же время многолюдностью. Однако она пришла к выводу, что простой народ Англии, хоть и не такой любезный с путниками, как у нее на родине, где незнакомцы попадались значительно реже, все же не нарушал основных законов гостеприимства. Никто не отказывал Джини в крове, пище и помощи, причем за очень скромную плату, а иногда великодушный хозяин гостиницы, отказываясь наотрез от денег, говорил ей с грубоватым добродушием:
— Далеко тебе еще идти, девушка! Я и гроша не возьму у одинокой женщины, а тебе эти деньги в дороге верную службу сослужат.
Часто случалось и так, что добродушная хозяйка, пленившись «чистенькой, славной шотландочкой», находила для нее провожатого, или обеспечивала ей место в фургоне на часть пути, или давала полезные советы и указания в отношении мест отдыха.
В Йорке наша странница задержалась почти на весь день: отчасти для того, чтобы отдохнуть, — поскольку ей удалось получить комнату в гостинице, принадлежавшей соотечественнице, — а также потому, что она хотела написать письма отцу и Батлеру; последняя задача представляла для нее известные затруднения, ибо она никогда не отличалась литературными склонностями. Письмо к отцу было такого содержания:
Мой дорогой отец! Странствие, в которое я пустилась, особенно тягостно для меня потому, что я не испросила на то вашего разрешения; но Богу известно, как такое непослушание противно моему сердцу. Ведь в Священном писании сказано, что дочь да подчинится воле отца своего, и поэтому, наверно, на мне лежит грех за то, что я отправилась в этот тяжкий путь без вашего ведома. Но мне казалось, что я должна послужить орудием спасения моей несчастной сестры в постигшем ее страшном бедствии. Если бы не это, то ни за какое мирское богатство и роскошь, ни за все земли Далкейта и Лагтона не преступила бы я в чем-либо вашу волю. О дорогой мой отец, если вы не отказываете в благословении мне на моем пути и всему нашему семейству, не откажите и в добром слове или строчке утешения нашей бедной узнице. Если она и согрешила, то претерпела страдания и муки, а вы же знаете лучше меня, что мы должны прощать других, ибо сами молим о прошении грехов наших. Дорогой отец, простите меня, что я осмеливаюсь так писать, ибо не годится молодому уму поучать старца с седой головой; но я так далеко от вас, и сердце мое рвется к вам и жаждет услышать, что вы простили ее проступок, — только поэтому я и осмелилась сказать больше, чем мне надлежит. Люди здесь вежливы и, подобно варварам, признавшим святого апостола, относятся ко мне с большой добротой. Есть тут и избранники Божьи, потому что церкви у них, как и наши, без органов и называются молельнями, а священники в них проповедуют без риз. Но почти вся страна здесь подвластна епископам, о чем даже страшно подумать. И я видела двух священников, которые без всякого стыда вели двух охотничьих собак, совсем как молодые лэрды Рослин и Драйден из Лупдайка или другие бессовестные щеголи в Лотиане. Поистине печальное зрелище! О дорогой отец, да будет с вами благословение Божье и при пробуждении и при отходе ко сну; не забывайте помянуть в своих молитвах любящую вас дочь
Джини Динс.
В постскриптуме она добавила:
Я узнала от одной славной женщины, вдовы скотовода, что в Камберленде умеют лечить луговую лихорадку скота. Для этого надо взять одну пинту пива, — хотя то, что они здесь называют пинтой, есть сущий пустяк по сравнению с нашей, — и вскипятить вместе с мылом и настойкой из оленьих рогов, а потом влить всю эту смесь в горло животному. Мы можем испытать это на годовалой телке со звездочкой на лбу; если лекарство и не поможет, то вреда от него, во всяком случае, не будет. Эта женщина очень добрая и много всего знает о скоте. В Лондоне я остановлюсь у нашей двоюродной сестры, миссис Гласс, что торгует табаком в лавке под названием «Чертополох»; она так любезна, что каждый год присылает вам кисет табаку. В Лондоне ее, наверно, все знают, и я думаю, что найду ее без труда.
Хотя мы и обманули доверие нашей героини, поддавшись искушению опубликовать это письмо, однако позволим себе зайти еще дальше и познакомим читателя с посланием Джини своему возлюбленному.
Мистер Рубен Батлер, надеюсь, что мое письмо найдет вас в добром здоровье. Я хочу сообщить вам, что добралась до этого большого города благополучно, а оттого, что я шла пешком, я нисколько не устала, а, наоборот, чувствую себя очень хорошо. Я видела множество разных вещей, о которых надеюсь рассказать вам когда-нибудь после — и о здешней большой церкви и о мельницах вокруг всего города, у которых нет ни колес, ни плотин, а пускает их в ход ветер — очень странно видеть это. Один мельник предложил мне зайти посмотреть, как она работает, но я не пошла — не для того я явилась сюда, на юг, чтобы заводить знакомства с чужими! Я иду все время по прямой дороге и на вежливые речи отвечаю только поклоном, а разговариваю лишь с женщинами одной со мной веры. Я хотела бы, мистер Батлер, узнать здесь такое лекарство, от которого вы бы поправились, потому что в этом Йорке так много лекарств, что можно вылечить всю Шотландию, и какое-нибудь из них, наверно, и вам бы помогло. Если бы я только знала, что около вас есть какая-нибудь добрая душа, которая ухаживает за вами и не дает вам тратить своих сил на чтение, — вы и так читаете сверх всякой меры с ребятишками в школе, — а по утрам поит вас теплым молоком, я была бы спокойней за вас. Дорогой мистер Батлер, не унывайте, ведь все мы в руках того, кто умеет заботиться о нас лучше, чем мы сами. Я не сомневаюсь, что выполню то, из-за чего пошла, я не хочу сомневаться, не имею на то права, потому что если потеряю уверенность, то как я смогу обратиться с мольбами к великим людям? Но когда сознаешь, что правда на твоей стороне, в сердце крепнет решимость, и тогда любое дело не кажется страшным. В детском стишке говорится, что самые лютые морозы долговых дней
note 83 не могут убить трех глупеньких маленьких овечек. И если богу будет угодно, то хоть мы расстались в печали, но встретимся в радости еще по сю сторону Иордана. Не стану напоминать вам то, что при нашем расставании сказала о моем бедном отце и той несчастной девушке, ибо знаю, что ваше христианское сострадание напомнит вам о них еще скорее, чем мольбы преданной вам
