Усевшись у подножия дуба и глядясь в спокойную гладь ручья, запруженного для населения, как в естественное зеркало (вещь вполне обычная для шотландских девушек ее круга), она начала приводить в порядок свой туалет на открытом воздухе и устранять те неисправности в запачканном и смятом платье, с которыми можно было справиться в подобных условиях.
Однако вскоре ей пришлось пожалеть о том, что она занялась этим неотложным и похвальным делом в такое время и в таком обществе. Мэдж Уайлдфайр, помимо прочих признаков безумия, отличалась еще и необыкновенно высоким мнением о тех своих чарах, которые, по сути, дела, были причиной ее гибели; рассудок ее подчинялся всякому новому импульсу так же безудержно, как плот — несущим его волнам, и, увидев Джини, занятую приведением в порядок волос, шляпы, носового платка и перчаток и чисткой пыльных башмаков и платья, она сейчас же начала в порыве подражательного рвения покрывать себя жалкими украшениями из нищенских лохмотьев, которые достала из своего свертка. В этих лоскутах и тряпках она стала еще более, чем прежде, походить на какую-то невиданную и диковинную обезьяну.
Джини ужаснулась, но не посмела высказаться вслух на такую щепетильную тему. В мужскую жокейскую шапочку Мэдж воткнула крест-накрест два пера: одно облезлое, белое, другое павлинье, которое она подобрала на птичьем дворе. К своему платью, напоминавшему амазонку, она прикрепила при помощи ниток, булавок и тому подобных средств большую гирлянду из искусственных цветов, сморщенную, измятую и засаленную; гирлянда эта принадлежала когда-то знатной даме и перешла потом к ее горничной на удивление и зависть всей остальной прислуги. Кричащий шарф ярко-желтого цвета, обтрепанный, как и гирлянда, и прошедший такой же путь, весь в блестках и бисере, Мэдж перекинула через плечо, расправив его на груди наподобие перевязи. Потом она сбросила грубые, будничные башмаки и заменила их перепачканными шелковыми туфлями на высоченных каблуках, вышитыми и отделанными в тон шарфу. Еще раньше, по дороге сюда, она срезала себе ивовый прут почти такой же длины, как рыболовная удочка. Теперь она с серьезным видом начала обстругивать его и, когда он стал похож на жезл, употребляемый государственным казначеем в особо торжественных случаях, сказала Джини, что теперь они обе одеты вполне прилично, как и подобает молодым женщинам по праздникам; а так как колокольный звон уже замолк, то она готова вести Джини к Толкователю.
Джини тяжело вздохнула при мысли, что ей суждено в воскресный день, да еще во время церковной службы, шествовать по улице людного селения в таком нелепом сопровождении; но необходимость не знает законов, а без серьезного столкновения с безумной, в высшей степени нежелательного при сложившихся обстоятельствах, она не могла освободиться от ее общества.
Что касается бедной Мэдж, то она вся ликовала от чувства удовлетворенного тщеславия и была наверху блаженства от сознания своей красоты и неотразимого туалета. Когда они вошли в селение, их никто не заметил, за исключением подслеповатой старухи, которая только и увидела, как мимо нее прошествовало что-то сверкающее и ослепительное, и отвесила Мэдж такой глубокий поклон, словно та была графиней. Самодовольство Мэдж возросло сверх всякой меры. Она шла впереди мелкими, семенящими шажками, улыбаясь и жеманничая, снисходительно приглашая Джини следовать за собой, словно благородный chaperone
[85]
, взявший под свое покровительство сельскую мисс при ее первом выезде в столицу.
Джини покорно следовала за ней, опустив глаза, чтобы не видеть сумасбродных выходок своей спутницы; но когда, поднявшись по двум или трем ступенькам, они оказались за церковной оградой, Джини встрепенулась: она увидела теперь, что Мэдж направляется прямо в церковь. В намерения Джини совсем не входило появиться среди молящихся в таком сопровождении, и поэтому, отойдя в сторону, она решительно сказала:
— Мэдж, я подожду здесь, пока люди выйдут из церкви. Если ты хочешь, то иди туда сама.
С этими словами она собралась сесть на одну из могильных плит.
Мэдж шла несколько впереди, но, увидя, что Джини сворачивает в сторону, круто обернулась и, устремившись большими шагами за ней, догнала ее; с лицом, искаженным яростью, она схватила девушку за руку:
— Ты думаешь, неблагодарная тварь, что я разрешу тебе сидеть на могиле моего отца? Сам черт, видно, усадил тебя сюда; если ты сейчас же не встанешь и не отправишься вслед за мной в дом Толкователя, то есть в дом Господа Бога, я на тебе ни одной тряпки не оставлю!
За угрозой последовали действия: одним движением она сорвала с головы Джини соломенную шляпу, выдрав при этом и прядь волос, и швырнула ее на тисовое дерево, где она и повисла. Джини, собравшаяся было закричать, сообразила, что, невзирая на близость церкви, ей может быть нанесено серьезное повреждение, прежде чем кто-либо откликнется на ее зов; поэтому она решила, что будет благоразумней последовать за сумасшедшей в церковь и постараться там избавиться от нее или хотя бы оградить себя от опасного нападения. Но когда она изъявила согласие следовать за своей спутницей, разбросанные мысли Мэдж устремились в другом направлении: крепко держа Джини одной рукой, она другой указала на надпись на могильной плите и велела Джини прочитать ее. Джини повиновалась и прочла следующие слова:
Этот памятник
воздвигнут в честь Доналда Мардоксона
из 26 Королевского, или Камеронского, полка,
истинного христианина,
храброго солдата и верного слуги,
его благодарным и скорбящим господином
Робертом Стонтоном
— Ты прочла правильно, Джини, тут именно так и написано, — сказала Мэдж, чей гнев сменился глубокой меланхолией; и, к великой радости Джини, Мэдж направилась в церковь необычными для нее тихими и спокойными шагами, ведя за собой свою спутницу.
Это была одна из тех старинных приходских церквей, выстроенных в готическом стиле, которых так много в Англии; богослужение совершается там с такой скромностью, искренностью и благочестием, как, пожалуй, нигде в христианском мире. Однако несмотря на царившую в них обстановку скромной торжественности, Джини была настолько верна пресвитерианским догмам, что до сих пор никогда не переступала порога англиканской церкви, уверенная, что уже у входа ей предстала бы величественная фигура ее отца, преграждающего путь суровыми словами: «Не внимай, дитя мое, учению, уводящему тебя прочь от истинной веры». Но теперь, оказавшись в таком затруднительном и опасном положении, она искала спасения в этом запретном месте молитвенного сборища, подобно тому как преследуемое животное ищет иногда укрытия от погони в человеческом жилье или других убежищах, столь же чуждых его натуре и образу жизни. Даже звуки органа и одной или двух флейт, сопровождавших пение псалмов, не помешали ей проследовать за своей спутницей в церковь.
Не успела Мэдж вступить в церковь и осознать, что она стала центром всеобщего внимания, как к ней вернулись все нелепые и дикие ухватки, забытые на какое-то мгновение под действием нахлынувшей печали. Она скорее проплыла, чем прошла, по центральному проходу, крепко держа Джини за руку и волоча ее за собой. Джини охотно проскользнула бы к боковой скамье у самой двери, предоставив Мэдж делать что той заблагорассудится и продвигаться к алтарю самой. Но осуществить это можно было лишь путем отчаянного сопротивления, что казалось Джини совершенно недопустимым в такое время и в таком месте, и поэтому она, словно пленница, проследовала по всей церкви за своей невероятной проводницей; а та, полузакрыв глаза, кокетливо улыбалась и, слегка поводя плечами в такт чопорной и осторожной поступи, которой ей заблагорассудилось идти, воспринимала удивление зрителей, пораженных таким зрелищем, как дань великого восхищения, и отвечала на взгляды кивками и полуреверансами тем из присутствующих, кого считала, очевидно, своими знакомыми. Вид ее спутницы, столь непохожей на Мэдж, — растрепанной, с опущенными глазами и горящим от стыда лицом, — которую она с триумфом волокла за собой, делал эту сцену в глазах окружающих еще более нелепой.
