Священник, устремив на Мэдж взгляд, исполненный спокойствия, сострадания и в то же время строгости, положил, к счастью, конец этому скандальному поведению. Она повернулась к ближайшей незанятой скамье и торопливо устремилась туда, таща за собой Джини. Лягнув Джини в ногу в знак того, что та должна следовать ее примеру, она склонилась на секунду головой на руки. Джини не стала подражать Мэдж, ибо подобная молитвенная поза была ей совсем незнакома, и начала с таким замешательством осматриваться кругом, что соседи, видя ее в компании с Мэдж, естественно, приписали эту растерянность безумию. Те, кто находился в непосредственном соседстве с этой странной парой, отодвинулись от нее как можно дальше; но Мэдж удалось все же вырвать молитвенник из рук какого-то старика, не успевшего отодвинуться достаточно быстро. Ознакомившись с текстом, она с видом самого пылкого энтузиазма, жестикулируя и манерничая, стала показывать Джини читаемые отрывки, сопровождая свои указания такими громкими комментариями, что заглушила все прочие голоса в церкви.
Невзирая на чувства стыда и смущения, вызванные сознанием своего публичного позора в святом храме, Джини усилием воли овладела собой и начала присматриваться к окружающим, стараясь определить, к кому из них она могла бы по окончании службы обратиться за помощью.
Вполне понятно, что прежде всего она подумала о священнике, и дальнейшие наблюдения лишь укрепили ее в, этом решении: это был пожилой человек внушительной осанки и благородных манер, и вел он службу с такой спокойной уверенностью и усердием, что внимание более молодых прихожан, отвлеченное нелепым поведением Мэдж, вновь сосредоточилось на нем. К священнику-то и решила обратиться Джини, как только кончится служба.
Правда, ее несколько смущала его риза, о которой она так много слышала, но никогда до сих пор не видела на человеке, проповедующем слово Божье. Удивляло ее также и то, что во время богослужения приходилось несколько раз менять позу, и это было тем более неудобно, что Мэдж, знакомая, очевидно, со всеми правилами, считала своим долгом каждый раз одергивать Джини: она тащила ее кверху или толкала вниз с таким суетливым старанием, что обе они, как Джини со стыдом сознавала, привлекали к себе всеобщее внимание. Несмотря на свои предубеждения, Джини пришла к благоразумному выводу, что в создавшемся положении ей следует по возможности подражать всему, что она видит. Пророк, подумала она, разрешил Нееману из Сирии поклониться даже в доме Риммона. «И если я, попав в такое затруднительное положение, буду молиться Богу моих предков на моем языке, хоть и на чуждый мне манер, Всевышний, конечно, простит меня».
Придя к такому убеждению и отодвинувшись от Мэдж так далеко, как только разрешала скамья, она стала с глубоким вниманием следить за происходившим, всецело отдавшись молитве. Ее мучительница оставила бы ее в покое, конечно, ненадолго, но, к счастью, она настолько устала, что крепко уснула на другом конце скамьи.
Джини, невзирая на одолевавшие ее иногда мысли о своем положении, старалась слушать умную, выразительную и хорошо составленную проповедь об основных принципах христианского вероучения и, несмотря на то что каждое слово было написано и читалось проповедником с листа, не могла не одобрить ее содержание, хотя тон и манера оратора резко отличались от Боанерджеса Стормхэвена — любимого проповедника ее отца. Серьезное и спокойное внимание, с которым Джини слушала проповедь, не ускользнуло от священника. Он опасался, что появление Мэдж Уайлдфайр в церкви вызовет смятение среди молившихся, и, чтобы вовремя предотвратить его, часто посматривал в ту сторону, где находились она и Джини; вскоре он понял, что хотя потеря головного убора и неловкость положения и вызвали на лице последней необычное и растерянное выражение, все же ее умственное состояние совсем не такое, как у ее спутницы. Отпустив прихожан, он заметил, что она испуганно и беспомощно оглядывалась по сторонам, словно не зная, что делать; она попыталась даже подойти к одному или двум из наиболее почтенных с виду поселян, но, заметив, что те избегают и обходят ее, робко отошла в сторону. Священник теперь не сомневался, что во всем этом кроется что-то необычное, и, как подобает доброму человеку и истинному христианину, решил разузнать, в чем здесь дело.
ГЛАВА XXXII
И правил там в тяжелый этот год
Тупой надсмотрщик — жирный, злобный скот.
Крабб
Пока мистер Стонтон — так звали уважаемого священника — снимал в ризнице свое облачение, Джини старалась всеми силами избавиться от Мэдж.
— Мы должны сейчас же вернуться в сарай, — говорила Мэдж, — не то мы запоздаем и мать разозлится.
— Я не пойду с тобой назад, Мэдж, — ответила Джини, вынимая гинею и протягивая ее Мэдж, — я тебе очень благодарна, но я должна идти своей дорогой.
— А я-то прошла такой длинный путь, чтобы тебе доставить удовольствие, неблагодарная ты дрянь! — сказала Мэдж. — Теперь, выходит, мне еще от матери достанется, когда я вернусь назад, — и все это из-за тебя! Но я сейчас тебе такое устрою…
— Бога ради, — обратилась Джини к прихожанину, стоявшему рядом, — удержите ее, она безумна!
— Я и сам знаю, что она не в себе, да и ты, видать, птица того же полета. А ну-ка, Мэдж, не цапай ее своими лапами, не то получишь у меня хлыста.
Несколько прихожан, принадлежавших к более низкому сословию, окружили обеих женщин, а среди молодежи послышались возгласы:
— Ну и потасовка сейчас будет между сумасшедшей Мэдж Мардоксон и еще какой-то девкой из Бедлама!
Но пока эти юнцы толпились вокруг, надеясь, как свойственно людям, основательно позабавиться, среди прихожан показался церковный староста в шляпе с галунами, и все расступились, пропуская вперед столь важную персону. Прежде всего он обратился к Мэдж:
— Что привело тебя назад, глупая негодница? Собираешься снова изводить целый приход? Может быть, приволокла с собой еще подкидышей и будешь подбрасывать их к дверям честных людей? Или думаешь навязать нам эту глупую гусыню, такую же пустоголовую, как ты сама? Хватит тут и тебя одной! Убирайся отсюда прочь к твоей воровке-матери, ее уж заковали в колодки в Баркстоне! Вон из этого прихода или отведаешь моей палки!
Мэдж с минуту угрюмо молчала: жестокие меры, применявшиеся церковным старостой для ее усмирения, были ей, по-видимому, слишком хорошо знакомы, чтобы она решилась вступить в спор.
— Моя мать, моя бедная старая мать в колодках в Баркстоне! И все это по твоей вине, мисс Джини Динс! Но я еще тебе покажу, и это так же верно, как то, что меня зовут Мэдж Уайлдфайр, то бишь Мардоксон, — в этой проклятой суматохе и имя свое, Господи, позабудешь!
Сказав это, она повернулась и вышла, преследуемая всеми озорными сорванцами селения; некоторые из них кричали ей вслед: «Мэдж, а как же тебя все-таки звать?», другие дергали ее за платье, и все сообща изобретали самые разнообразные уловки, доводившие Мэдж до исступления.
Ее уход доставил Джини безграничное облегчение, хотя она считала себя в долгу перед Мэдж за оказанную ей услугу.
