М. ПЕШКОВА: Вы говорите о том, что это «Тысяча и одна ночь». А продолжить нет желания?
А. ГЕНИС: Нет. У меня есть правило, которого я придерживаюсь, 40 лет пишу. Правило заключается в следующем: никогда не писать одну книжку два раза. Я считаю, что у книги есть свой рост. У нее есть нечто такое, что именно для этой книги. У каждой книги должен быть свой жанр. Я больше всего на свете боюсь повторяться. Есть писатели, которые всю жизнь пишут одну книгу. Они продолжают и возвращаются. Лучше ничего не писать, чем писать то, что уже было. Конечно, отношения с книгами продолжаются, но сейчас, мне кажется, я никогда больше не буду писать о литературе. Я написал все, что мог. Все, что у меня было. Я ничего не оставлял про запас. Я когда-то прочитал у Гете фразу, которая меня поразила своей дерзостью. Гете сказал: «Хлеб творчества нужно делать из зерна, оставленного на посевы». Нет неприкосновенного запаса, ты должен выложить все, что у тебя есть. И ничего не жалеть. Только тогда книжка чего-то будет стоить. Поэтому все. С этим мы закончили.
М. ПЕШКОВА: Брат ваш, как я поняла, читает всю жизнь одну и ту же книгу?
А. ГЕНИС: За обедом. У него «Мертвые души» лежат на столе. И он каждый раз, когда садится есть, читает на том месте, где открылось. Книжку уже почти нельзя разглядеть, она вся в пятнах. Поскольку мы люди русской культуры, то часто едим борщи. И борщ оставляет особенно ядовитые пятна. Он абсолютно убежден, что «Мертвые души» читать нужно всегда. Я с ним согласен. Забавно было, я разговаривал с одним профессором, профессоршей, если можно так выразиться, американской слависткой, замечательной образованной женщиной, очень известной. Она мне сказала: «Скажи мне честно, никто же ради удовольствия Гоголя читать не станет? Мы тоже „Беовульфа“ не читаем ради удовольствия». Я ей рассказал про своего брата, она покосилась и сказала, что мы, русские, дикие люди.
М. ПЕШКОВА: Та библиотека, которую вы привезли с собой из России, она наверняка была большая?
А. ГЕНИС: Мы привезли из России тысячу книг. Там было ограничение на определенный размер или вес. Туда влезало две вещи: тысяча книг и пуховая перина. Пуховая перина тоже сохранилась. Мы из нее сделали подушки. И честно разделили между всеми. Лучше подушек не бывает. А книги — это все русские книги, которые мы тщательно собирали. Мы как готовились жить в Америке? Подметать улицы. Что нам делать, чтобы бороться с ностальгией, когда мы будем подметать улицы? Герцен, Белинский, Писарев. Самое смешное, что я выменял все эти собрания сочинений на Д. Лондона, на самых популярных авторов. Все на меня смотрели, как на идиота. Как можно восемь томов Лондона обменивать на десятитомник Герцена. Должен вам сказать, что все к делу пришлось. Недавно я писал о Герцене. Перечитал «Былое и думы». В полном восторге. Я «Былое и думы» читал с той же стороны, что и Герцен. В России читать — это одно дело. Что ему в Лондоне могло не нравиться? Когда ты читаешь это в Америке, ты уже понимаешь Герцена. Эти книги пришлись к делу. Я до сих пор, стыдно сказать, Белинского перечитываю. Моя библиотека сыграла свою роль, потому что книжки были, многие от отца оставались. Десятитомник Пушкина 49 года, маленький такой, уютный. Я не могу представить, как Пушкина можно читать в большой книжке. Она же маленькая должна быть. Она должна быть ампирная. Новый Пушкин мне уже не нужен. У меня есть свой. Многие книжки памятные. Недавно я открыл книжечку, которую даже не замечал. Она стояла такая. И вижу, написано — Ангелина Бузинова. Ангелина Бузинова — это моя мама в девичестве. Было так трогательно.
М. ПЕШКОВА: Хочу вернуться к началу книги «Уроки чтения». Вы работали в школе?
А. ГЕНИС: Да. Я окончил Латвийский университет. На втором курсе я женился на однокурснице. Нам помогает с моей женой коротать время, когда мы ведем машину, долго надо ехать. Мы ведем филологические игры. Оба филологи. Нет для нас большей радости, чем филологические игры. Смысл заключается в том, как свести с ума иностранцев. Если есть молочник, то у него жена молочница. Если есть мельник, то у него жена мельница. Попробуйте это иностранцу объяснить. Я женился, и одна глупость ведет за собой другую, в 20 лет я пошел работать пожарным. Все равно денег не хватало. Я стал работать на 5 курсе учителем. Я учился в университете, работал пожарным, работал учителем. Иногда я делал это все вместе. Иногда я приходил сдавать экзамены в пожарной каске. Как вы понимаете, это было экзотическое зрелище. При этом я еще был хиппи. У меня были длинные волосы. А потом я бежал в школу и пытался что-то преподавать. А в пожарной охране проверял диктанты. Короче говоря, это была живописная жизнь. В школе я успел поработать. Для меня это был урок на всю жизнь. Для меня это было чрезвычайно важным уроком. Я понял, как можно ненавидеть школу и учителей. Я понял, что это самая трудная профессия в мире. Я всегда преклоняюсь перед хорошими учителями, потому что ничего нет труднее, чем заставить себя полюбить маленького и неполноценного человека. Не бояться, что тоже очень непросто, потому что они ничего не боятся. Они вообще звери такие, а полюбить. Те, кому это удается, это великие люди, подвижники. Этот опыт учительский, он меня всю жизнь преследует. Я все время думаю, что как бы я хотел передать свою любовь, научить кого-то. Этот учительский импульс во мне сидит страшным образом. Я по природе своей педагог. Я по природе своей люблю людей учить. Это ужасно для близких. Дальних мне жалко. Каждый раз, когда кого-то учишь, он же не просит тебя, чтобы ты его учил. Настоящий педагог — это тот, который приходит тогда, когда он нужен. А не тогда, когда он готов. Лучший педагог — телеграфный столб. Он уж точно учит всему и просто.
М. ПЕШКОВА: Вы боялись зайти в учительскую? В туалет, простите, не могли зайти к школьникам, там их было полно.
А. ГЕНИС: Они курили. Что я должен был делать? Растаскивать? Я сам курил. Это было ужасно.
М. ПЕШКОВА: Когда вы работали в пожарной охране, вам удавалось много читать. Именно пожарная охрана и стала той прививкой к чтению?
А. ГЕНИС: Нет. Читал я всегда, просто суть пожарной охраны заключалось в том, что там можно было читать все время. Там можно было делать три вещи: пить, играть в домино и читать. Пожар я видел только один раз. И залили его ведром. 24 часа в сутки за стеной пьяные пожарные играют в домино, круглые сутки. Я лежал в гараже на санитарных носилках и читал. Я читал 24 часа подряд. Я спал несколько часов подряд и опять читаю. Зимой там было очень холодно, потому что гараж не топили. А санитарные носилки стоят прямо на асфальте. Я, завернувшись в пальто, надев кирзовые сапоги, опустив уши шапки и завязав под подбородком, я читал Кафку и перелистывал страницы языком, потому что я не мог снять перчатка от собачьего холода. Когда я читал «Процесс», я думал, какой абсурд. Посмотрел бы Кафка на меня сейчас. Подумаешь, человек превратился в жука. Если бы Кафка представил себе читателя, каким я был в пожарной охране.
М. ПЕШКОВА: Это было начало, а шкала языка?
А. ГЕНИС: Это глава, связанная с теми книгами, которые не нуждаются в языке. Это я понял, когда перечитал «Войну и мир» сравнительно недавно. Как такие вещи происходят? Мне нужна была цитата. Во что была одета Наташа Ростова во время первого бала? Мне нужна была маленькая цитата. Чтобы найти, я прочитал немножко слева, немножко справа, и не заметил, как я прочитал все 4 тома. А жена схватила и стала читать вслед за мной. У нас был месяц Толстого. В мире чтения, а я не могу читать без карандаша, сразу мне кажется, что у меня отняли половину удовольствия, я стал отмечать фразы, которые хотелось бы запомнить. И на все 4 тома я нашел одну фразу яркую и красивую. Вернее, две фразы. Одна такая: солдаты бросились к колодцу, и выпили его до дна. Выпить колодец до дна — это такая яркая фраза, да? А вторая — гости вошли в оперу и смешались. Понятно, что произошла смешная история, когда все пары перемешались и перестали быть парами. Это на 4 тома, потому что Толстого не интересовали красоты стиля. Писать афоризмами казалось для него глупым. Ему важно было донести то, что он хотел. Язык был просто орудием перевозки, это транспортное средство, которое перевозит мысли, идеи, образы. Интересно, что Набоков был категорически со мной не согласен. Со всего эпоса «Война и мир» он вынес одну цитату, где лунный свет падает на полку шкафа. Все. Когда мне пришло это в голову, я понял, что язык не должен быть так важен, как нам кажется, потому что в 20 веке мы стали все фетишистами языка, особенно Бродский. Но великие русские классики, начиная с самых великих, с Толстого и Достоевского, к языку относились без особого уважения. Толстой мог сажать четыре «что» в одно предложение. И не это важно для него было. Был бы Толстой жив во времена телевидения, может быть, он бы сразу писал сериалами вместо того, чтобы мучиться переписывать «Войну и мир». Ему было важно рассказать то, что он хотел. Толстой с огромным интересом отнесся к изобретению кинематографа.
