М. ПЕШКОВА: Братья Люмьер запали в душу. Его снимали. Сохранились кадры его похорон, и там запечатлен отец Б. Пастернака, в этой людской процессии, которая движется его хоронить. И Брюсов. Так что Россия не только в наши времена, но и в стародавние любила провожать гениев.
А. ГЕНИС: Гораздо больше, чем встречать.
М. ПЕШКОВА: О «книгах мертвых», вы вернулись к литературе прошлых далеких веков. Это тоже предмет ваших увлечений?
А. ГЕНИС: Я не вернулся, я никогда с ними не расставался. У меня есть шкаф. У меня все книги стояли на полках, она разобраны по странам. Но это до ремонта. Пришли ремонтеры и стали они книжки перекладывать. У меня была полкой германской литературы и австрийской литературы, они взяли и поставили вместе. Я говорю — аншлюс произошел. Одна полка, это не полка, а книжный шкаф, настоящий дубовый со стеклами. Это самая ценная мебель. Там стоит вся античность. Я всегда говорил, что я хотел бы в этом шкафу жить. Античность меня всю жизнь преследовала. Я ее любил с раннего детства. Очень трудно было достать. Все было дефицит. Почему Плутарха я не мог достать, если с этого должно начинаться любое детство? До сих пор я античность перечитываю всегда, особенно зимой, я не знаю, почему так получается. К новому году у меня начинается зуд, и я читаю античность. И всегда все заново. Одни год у меня греческий, а один — римский. В этом году меня ждет римский. Радость античности хороша тем, что они же все умерли. Античность закончилась. Ее никогда больше не будет. Это законченная культура. Мне кажется, что самое ценное в античности — это то, что она дает нам всем урок смерти. Вот как культура умирает. Вот она родилась. Мы знаем, когда она родилась. Когда Рим родился, мы точно знаем. Греки родились кентаврами. Они родились полуживотными — полулюдьми. Но античность мы знаем от начала до конца. Ни одну культуру мы не можем так проследить.
М. ПЕШКОВА: Из антиков кого вы предпочитаете?
А. ГЕНИС: У меня есть два любимых человека. У греков это Аристофан. Я читаю Аристофана столько, сколько могу. И часто ношу с собой, потому что его очень медленно надо читать, потому что каждое слово требует комментария. Благодаря этому «Афины» Аристофана я знаю, как своих родственников. Аристофан — это источник жизни. Когда мы читаем Эсхила или Софокла, это цари, боги, герои. А Аристофан — нет. Даже Сократ у него халтурщик. Абсолютно восхитительная бытовая среда, это машина времени живая. Однажды меня пригласили читать лекции в университет. И пригласил меня профессор, женщины, античник. Когда я поднимался, у меня вывалился из кармана томик. Она спросил, что это. Я сказал, что Аристофан. Она говорит — вы с собой возите Аристофана, чтобы меня поразить? Я говорю, что я всегда вожу с собой Аристофана. У римлян я люблю поэтов. Больше всего я люблю Горация. Гораций — это мой любимец. Я столько его читал. Его трудно читать. Но я его научился читать благодаря Гаспарову Михаилу Леоновичу. Гаспаров так написал про античную поэзию. Все великие филологи писали свои «Уроки чтения». Он говорил, что римское стихотворение начинается главным, а кончается ничем. У нас басня, у нас в конце вывод. А у них первая строчка главная. На мой взгляд, Гораций был прямым прототипом для нашего Бродского. Бродский — это современный Гораций. Я с ним говорил на эту тему. Он сказал, что Гораций был слишком лизоблюдом, чтобы на него походить, потому что он льстил имеющим власть. А его герой — это Овидий. Но я с этим не совсем согласен. Овидий чужд Бродскому, даже ритмически. Гораций разнообразен в ритмах. Бродский считал, что он живет у даков. А даки — это американцы, потому что они не понимали всей прелести его рифмы. Не передашь же ее на английский язык. Когда мы с Бродским об этом говорили, мне повезло вставить цитату, это было то остроумие, которое пришло вовремя, и я привел Бродскому строчку из Овидия, из «Писем изгнания», где Овидий говорит, что писать римские стихи среда даков — это все равно, что мерную пляску плясать в темноте. Бродский ахнул. Говорит, что это я. Говорит, что сейчас ничего, в 74 году, когда он приехал, русских не было. Это было совершенно ужасно. Гораций — это великий автор.
М. ПЕШКОВА: Здесь мне бы хотелось с вами перейти к той главе, коль скоро мы заговорили о Бродском, где вы пишете о «Колыбельной Трескового мыса» Бродского.
А. ГЕНИС: Во всей Америке у меня есть точка, где я люблю бывать больше всего. Это точка называется Тресковый мыс. Это там, где начиналась Америка. Туда высадились первые пилигримы в 1620 году. Высадились там и двинулись в Америку. Так она началась. Я думаю, это самое старое европейское место, поэтому оно мне так близко. Мы с женой каждый год ходим туда. Оказалось, что там еще и грибы можно собирать. Я уже проговорился. Там подосиновики растут роскошные. И Бродский написал «Колыбельную трескового мыса». Однажды мы с женой приехали туда. Я вожу с собой томик Бродского. Я люблю читать Бродского в тех местах, где он сочинял те или другие стихи. Сравнить впечатления. С другими книжками я тоже люблю это делать, но он еще и маленький, Бродский, его легко взять. Мы лежали на пляже в тот день. И читали «Колыбельную Трескового мыса». Мы пролежали 8 часов. Я зверски сгорел. Мы разбирали каждую строчку. Это было так увлекательно. Я потом рассказывал, все завидовали. С тех пор мы на пляже всегда читаем стихи. Мы разбирали каждую строчку, и осталась одна непонятная. Я позвонил Лосеву и спросил, что это такое. Он говорит, что это оставшееся от Парфенона. Я сразу понял. Он там говорит про колонны. В каждом провинциальном городе в Америке есть банк с деревянными колоннами. Мне понравилось, что Леша не задумался даже на одну секунду. Он готов был к этому ответу всегда. Я не могу сказать, что это стихотворение лучшее. Но это стихотворение необычайно богатое смыслами. Копаться с ним страшно интересно. Понятно было, как Бродскому было плохо. Это в самом начале его американской жизни. Он вел точки, как он сказал, в этом стихотворении между двумя мирами. Он все время говорил «треска». Почему треска? Треска — это тоска. Он не может назвать тоску. Это было бы уже сентиментально. Он заменяет треску на тоску. И сразу комок в горле. Это очень понятно. Нельзя жаловаться. Это стихотворение о многом. Но так читать стихи и надо, на мой взгляд.
М. ПЕШКОВА: Это именно тот город, та набережная, куда приплывает корабль, который носом упирается о пирс. Может быть, эти звуки напоминали Бродскому родной Ленинград?
А. ГЕНИС: Он любил, когда есть море. Леша Лосев заметил, он жил на улице Мортон. Она связана с морем напрямую. Я не знаю, какие там причалы скрепят в Ленинграде или Петербурге, но то, что в жизни Бродского присутствовало море.
М. ПЕШКОВА: Вы дружили с Лосевым? Так о нем мало говорят.
А. ГЕНИС: Он сам виноват. Лосев — это редчайший случай. Есть у поэта друг. И он знает, что поэт гений. Он всегда знал, что Бродский гений. Он всю жизнь следил за его жизнью, потому что гению нужен свой бытописатель. Он сделал для Бродского больше, чем любой другой автор. Он издал гениальный двухтомник с комментариями Бродского. Это было дело жизни Лосева. Он написал его биографию. Он каждую секунду был наготове.
М. ПЕШКОВА: Вновь сошлюсь на авторитетное мнение читателя. Генис в своих темах упорно поднимает литературу нон-фикшн до той вершины, где она становится литературой просто, отвоевывая себе особое место, написанная со страстью и юмором. «Уроки чтения» служат детальной инструкцией по извлечению наслаждения из книг.
