Ж. КАТТО: Да. Не все, но мы знаем несколько из них. Это очень сложно у Достоевского. Он много писал. Он не сохранял письма, которые он получал. Иногда он сохранял. Когда была Анна Григорьевна, но это было позже.
М. ПЕШКОВА: Профессор Сорбонны Жак Катто не только о Достоевском на «Эхо Москвы» в цикле «Листок из парижского блокнота» в программе «Непрошедшее время».
Ж. КАТТО: Знаете, мы не имеем писем Достоевского к своей первой жене. Там есть несколько, но большинство из них потеряны.
М. ПЕШКОВА: Женщины Достоевского — это очень непростая тема.
Ж. КАТТО: Мы мало знаем. Мы знаем по рассказам других. То, что они говорили. Я проверил. Когда Достоевский пишет ей, даже когда нет писем, мы знаем, что он пишет ей. Когда она получает письма, она записывает другие даты. Не те, которые мы нашли в наших документах. Может быть, это потому, что она жила тогда на Западе. И там есть разница между датами. Но это не так просто. Я вам покажу эти книги, потому что я сделал критическое издание. Это не то издание, которое в России. У меня были другие цели. Вы знаете, для русских, они могут читать жизнь и биографию Достоевского, разные книги. Они знают контекст исторический. Когда вы делаете издание для французов, надо все объяснить. Я хотел тоже дать не только исторический контекст, который они не знают. Кроме самых важных дат, но и надо показать, как русские жили и т. д. Когда вы читаете издание Долинина.
М. ПЕШКОВА: Александра Долинина.
Ж. КАТТО: Да. Он все объясняет. И самые важные вещи, и самые подробные вещи. Но подробность — это не очень хорошо для читателя.
М. ПЕШКОВА: Для русского читателя. А для иностранного?
Ж. КАТТО: Конечно. Надо дать самые важные вещи. Особенно хотел то, что он не делает, потому что это не его цель, я хотел показать отношение между письмами и творчеством.
М. ПЕШКОВА: У вас много последователей, у вас много аспирантов?
Ж. КАТТО: Да, но не по Достоевскому. Все говорят о Достоевском. Но очень мало читают его. Но у нас читают самые важные романы, там есть кино, театр и т. д. Когда я слышу, что говорят наши писатели о Достоевском, мне смешно, потому что Достоевский для них — пугало иногда. Они боятся Достоевского, потому что это слишком сложно, слишком темно. Они говорят, что это великий скиф. Для меня это самый проницательный писатель. Надо показать, что он очень глубоко спускается в душу человека. Мы знаем хорошо, что французы интересуются этой литературой. Они думают, что это слишком трагично или слишком темно, что русские всегда говорят о несчастьях и т. д. Французы любят, когда это просто, когда это весело. Это можно показать, что у русских есть такие писатели. Есть разные писатели у вас. Я писал много о Бунине. Это хорошо. Но они жили во Франции. Французы не заметили их. Был перевод «Жизни Арсеньева». Это не был полный перевод. И я решил, что мы будем делать полный перевод «Жизни Арсеньева». Одна из моих студенток, которая специалист по Бунину, она перевела «Жизнь Арсеньева» очень хорошо. Я писал предисловие. «Жизнь Арсеньева» была переведена полностью только 10 лет тому назад. Я тоже интересовался «Темными аллеями». Я нашел двух студентов, которые перевели хорошо «Темные аллеи». Я писал тоже предисловие. Я не могу все переводить. Но я нахожу переводчиков. Теперь есть довольно много книг о Бунине.
М. ПЕШКОВА: А Платонова вы не переводили?
Ж. КАТТО: Нет, но писал о нем. Я писал о нем, я читал лекции в Сорбонне два года подряд. Я писал об утопии у Платонова. Это очень важно для меня, потому что у меня есть разные темы в литературе. Первая тема даже хронологична. Это фантастика у Гоголя, Достоевского, Одоевского, Белого и т. д. Потом у меня есть другая тема. Это утопия разных писателей. Утопии и антиутопии. Это связано. Это у Замятина, Достоевского, Платонова. У разных писателей. Есть другие темы. Это время и пространство. Это очень важно для меня. Я много писал об этом, особенно для Достоевского. Время и пространство в литературе — это структура романа. Я одним из первых писал об этом. Я вижу, что теперь,10–15-лет назад, уже пишут на эти темы. Раньше я писал об этом. Я даже писал большую книгу, которая получила несколько премий во Франции, которую очень ценил Г. М. Фридлендер о творчестве Достоевского «Творческий процесс у Достоевского». Я показал в книге, что время и пространство определяют роман Достоевского. Время — это когда человек страдает. Пространство, когда он находит отдых, находит свою свободу. Время играет против пространства. Самая последняя работа у меня — это большая статья о Гончарове. Потому что писал предисловие к «Обломову» и т. д. Гончаров — это не Достоевский. Это совсем наоборот. Это тоже интересно. Он пишет совсем другим образом. Гончаров — это покой, тишина. Есть писатели, которые говорят «да» миру. Гончаров говорит — «да». Есть другие, которые говорят «нет». Это Толстой, Достоевский, Гоголь. Есть писатели, которые согласны со Вселенной. Это для меня интересно. Эти писатели нужны читателю тоже. Иногда читатель должен отдыхать, вдыхать чистый воздух и жить спокойно. Не страдать. Гончаров страдал, но не так, как другие. Это очень странный человек был.
М. ПЕШКОВА: У него не было таких душевных терзаний, скажем, как у Льва Толстого.
Ж. КАТТО: Да. Я говорю, что они толкают, Достоевский и Толстой. Гончаров дает жить человеку. Это хорошо.
М. ПЕШКОВА: Вы были знакомы с Долгополовым?
Ж. КАТТО: Да, я видел его. Он специалист по Белому. Я видел его в Москве, в Ленинграде. Я занимаюсь живописью, но не сам, а как критик.
М. ПЕШКОВА: Вы писали о Звереве?
Ж. КАТТО: О Звереве, о Немухине и т. д. писал самые первые статьи во Франции об этих художниках. Я организовал первые выставки во Франции. Не я один. Об этих художниках. В 59 году это было не так легко, потому что я был иностранец. Нас было мало в МГУ. Может быть, 6–7 французов. Несколько итальянцев и других.
М. ПЕШКОВА: За вами следили?
Ж. КАТТО: Да, чтобы встретиться с этими художниками, это было невинно в политике. Все была политика тогда, в 59 году. Я встречался с этими художниками очень осторожно, но не скрываясь. Мы стали друзьями. Был у меня друг Костаки. Может быть, вы знаете?
М. ПЕШКОВА: Да, это знаменитый коллекционер.
Ж. КАТТО: Он симпатизировал мне. Он видел, что я хорошо знаю искусство, он часто просил у меня совет, как делать такую картину. У него я видел, конечно, Зверева. Я был очень часто у Рабина. Он живет теперь в Париже. Он был очень хороший человек. Я любил его. Он был очень классический художник. Он любил, например, Шардена. Он любил наших старых художников. Я знал Филонова. Это было очень быстро. Немухина я видел через 5–6 лет после 59 года. Я был у него в мастерской. Он работал. Он взял картину и дал мне, потому что я был друг. И я знаю его уже давно.
М. ПЕШКОВА: Надо, чтобы пространство и время оставались в мире. Повторяем за профессором Сорбонны, славистом Жаком Катто, чьи воспоминания продолжим в следующее воскресное утро.
