М. ПЕШКОВА: Мне рассказывали о том эффекте взрыва бомбы, который произвел этот фильм. Такое впечатление, что его в Петербурге видели все. Кажется, что сидит человек перед пультом и читает текст. Такое впечатление, что пришли читать все, кто этого хотел. Видимо, отказов не было.
А. СОКУРОВ: Вы знаете, отказов, конечно, не было. Соглашались все, к кому мы обращались. Тут никаких не было совершенно проблем с этим. Но я хочу вам сказать, что, в общем, это эффект вот этого поразительного… удивительной процедуры чтения с листа, чтения книги. Мы как-то отошли уже от этой культуры и от этой важнейшей для человека процедуры, и важнейшего для человека события — чтения. Вдруг на экране появились люди, которые не танцуют, не пляшут, не кричат, не произносят политические лозунги, не ругаются друг с другом, не проклинают друг друга, а читают. Притом, в этой процедуре чтения оказалось, что мы прекрасно понимаем друг друга, и все в состоянии почувствовать самые-самые, казалось бы, тяжелые и отстраненные события. И школьник, и курсант военного училища, и артист, и медсестра, и так далее.
М. ПЕШКОВА: Говорит житель блокадного Ленинграда Юрий Анатольевич Симонов.
Ю. СИМОНОВ: Мама мне говорит, что дневник сейчас не время вести, — пишет 15-летний школьник Юра Рябинкин. — А я вести его буду. Не придется мне перечитывать его, перечитает кто-нибудь другой, узнает, что за человек был Юра Рябинкин, посмеется над этим человеком, да… Вспомнилась почему-то фраза Горького из «Клима Самгина»: «А может, мальчика-то и не было?..» Жил человек — нет человека. И народная загадка спрашивает: что самое короткое на свете? И ответ гласит: человеческая жизнь. Когда-нибудь я бы занялся, быть может, философией, но сейчас для этого надо: 1) еда и 2) сон. Этим и объясняется весь идеализм: для существования его необходим крепкий материалистический фундамент.
М. ПЕШКОВА: Разговор о фильме продолжает режиссер А. Сокуров.
А. СОКУРОВ: Помните, там даже есть кадры, где один молодой человек из Куркино пришел со своим сыном маленьким. Это даже такая, понимаете, история, ну, это чудо чтения. Конечно, это мое преклонение перед книгой как таковой. Все же надо сказать, что не нам принадлежит, мы только помогли. А на самом деле когда-то Гранин и его коллега совершили гораздо более значимое, чем мы. Они создали эту книгу. Она прошла через столько мучений, через всякие сокращения, через всякие цензурные практики. И надо сказать, что даже я, в общем, опытный человек в рассматривании, в знакомстве с визуальным материалом, я и с документами, и я прекрасно понимаю, что еще долго мы не узнаем всего, что было в блокадном городе, потому что это кошмарная, чудовищная история. О многом даже говорить вслух страшно. У нас такие мучения переживали люди. Такую взяли они на себя страшную работу жить и продолжать жить, и любить, и ухаживать друг за другом, хоронить друг друга. Вот они взяли на себя вот эту страшную ношу. Ведь умирали люди в сознании, живые умирали. Это было не просто убийство огромного числа людей. Это было умерщвление людей. Люди умирали день за днем, понимали и видели приближение этой смерти. И дети взрослели, и взрослые… Ну, я не могу передать весь этот кошмар. Когда я сегодня наблюдаю за тем, что, например, у нас в городе происходит, целые дебаты развернулись, сохранять ли нам, например, блокадную подстанцию, которую наши богатые ребята в городе хотели бы снести, построить на месте этого исторического памятника очередную гостиницу, я поражаюсь. Я не петербуржец по рождению, я поражаюсь, как сами петербуржцы готовы разрушать этот город, уничтожать даже вот эти свидетельства вот этого времени.
М. ПЕШКОВА: В январе 46-го года Кузнецов на предвыборном совещании сказал: «Да разве такой город можно не любить? Как не любить свой город, в который с момента его основания не вступала нога врага. Краснознаменный, ордена Ленина город, сотни тысяч участников героической обороны которого носят как знак мужества и беззаветной стойкости медаль „За оборону Ленинграда“, город, первым остановивший врага, выстоявший 29 месяцев осады и разгромивший гитлеровские полчища под своими стенами, город, слава которого затмила славу Трои!» Вот так говорил Кузнецов. Неужели этих слов не знают или не хотят знать руководители города?
А. СОКУРОВ: Ну, это дикий капитализм страны, который не познает культуру и забывает о своей культуре. Это я могу сказать только так. Я сам пребываю часто в растерянности от того, что происходит у нас в городе, потому что это действительно уникальный город, необыкновенный город. Единственный не только на всю Россию, но и на, наверное, весь мир. И многое то, что не смогли разрушить нацисты, разрушают мои современники, мои соотечественники. Это дикость. Это не цивилизованность, отчаянная беда.
М. ПЕШКОВА: «Блокадная книга» с 94-го года по 2013, когда ее издала Наташа Соколовская, была дополнена двумя главами. Одна глава касалась ленинградского дела. Это 2-я дополнительная глава. А 1-я глава — это каннибализм. И я перечитываю о том, как в снежных завалах находили трупы без мягких частей тела, как ели детей. Сначала эта глава каннибализма была вычеркнута цензорами. Эпоха стала несколько мягче по отношению к «Блокадной книге», и это удалось опубликовать. Скажите, пожалуйста, как сейчас относятся к этой теме? Есть ли противники? И если наоборот, кто говорит, что нужно знать всю правду.
А. СОКУРОВ: Подобные вопросы в Петербурге… Я никогда не присутствовал на дебатах по этому поводу. Есть такое определенное, как мне кажется, спокойствие, все успокоились. Да, было, было. Ну, да, оно, конечно, было. Может быть, все робели перед кощунством истории. Все робеют перед кошмаром и непредставляемостью этой жизни, не соединимостью вообще с жизнью. Может быть, с этим связано то, что как-то не возвращаются к этому. А если возвращаются, то только очень спешно. Я могу ошибаться. Как-то очень спешно, очень официально в годы вот частичного снятия блокады — это было 18 января 43-го года, и полного снятия блокады — это 27 января 44-го года. Но тогда об этих датах говорят, как-то говорят, а так в представлении жителей Петербурга, на мой взгляд, это… редко эта тема возникает. Не надо забывать, что город изменился, жители сменились, что полностью сменился состав культурный и социальный. Урожденных петербуржцев очень мало, как я могу наблюдать. Я вот тоже чужой человек в городе, естественно. Я не петербуржец. Вообще, человек очень изменился. Русский человек очень изменился. Российский человек очень изменился. Поэтому эти вот ценности, они, конечно, далеко уходят. Но вы вспомните, что было, как называли в свое время Наполеона в России, с каким уважением и с каким пиететом сейчас говорят о нем в России. Я не побоюсь сказать, что придет время, когда начнут вот так сглаживать и все речи вокруг Гитлера. Это поразительно, что происходит в историческом пространстве с людьми, когда событие или трагедия отдаляется, и когда мы перестаем быть лично связанными с какой-то трагедией. Ну, это свидетельство уровня культуры народа, уровня культуры общества. Недавно принята была программа развития культуры в России на государственном совете. Там много прекрасных слов по этому поводу, но при этом ни слова не говорится, как эта программа, которая касается в том числе исторической памяти, можно реализовать, когда есть прямые законы, запрещающие размышлять о парадоксах истории, о парадоксах проявления культуры в разных обстоятельствах, о парадоксах поведения народов, национальных групп в разных обстоятельствах. Это же все запрещается. Это все теперь уж запрещено. Как нам осмыслять историю? Как нам осмыслять исторический путь? Как нам сделать эти события незабываемыми в нашей моральной памяти? Уже существуют преграды на этом пути. Уже сегодня существуют преграды на этом пути.
