М. ПЕШКОВА: А какова судьба негативов?
Б. ФРЕЗИНСКИЙ: Она такова же, как и судьба архивов Эренбурга. Негативы погибли в Париже в 40-м году. Их нет. Не сохранились и отпечатки. Я знаю только отпечатки, которые вошли в «Мой Париж». Книга — альбом, которую я выпустил в 2007 году, которая называлась «Илья Эренбург — фотограф». Там «Мой Париж» представлен репродукциями с книги. Историки фотографии такие вещи не признают, потому что они признают публикации с оригиналов. Обойти это было невозможно. Там маленькие картиночки представлены все, что вошли в эту книгу. «День второй» — это кризис 31 года. Мировой. Книги никто не покупал. Эренбург жил на переводы. В России, чем дальше, тем меньше его переводили, издавали, кастрировав текст. Тут ничего нельзя было сделать. Он писал для СССР, а тут его не желали издавать. И с кризисом кончились западные издания. Положение его было очень тяжелым. Надо было решать вопрос о том, как жить дальше, потому что Эренбург человек политический. Он очень остро чувствовал политический климат в Европе. Он понимал, что не за горами победа нацистов в Германии. Действительно, в 33 году это все случилось. Стало быть, впереди Вторая мировая война. Он хорошо знал Первую мировою. Войну, которой я сейчас занимаюсь, и понимал, что ждет Европу. Тогда Советский Союз может оказаться единственной страной, которая может этому противостоять. Это то, на что купились многие западные левые писатели. Они предпочитали Сталина Гитлеру. Эренбург понимал, что ему надо умерить свой сатирический пыл. В общем, продолжая писать о Советском Союзе, какие-то темы исключать из книг. Он принимает решение стать советским писателем. Как и дальше всегда было, он имел ввиду работать на пределе возможного. Каждая его книга, хотя и выходила в Советском Союзе, но с большими претензиями, с критикой, с купированием многих мест. Этот принцип работать на пределе возможного сохранял Эренбург до последних дней своей жизни. Он всегда был под двойным обстрелом. С одной стороны, коммунистические ортодоксы всегда нападали на него за то, что он не советский писатель. Западные авторы или диссиденты нападали на него за то, что он слишком советский писатель. Роман «День второй» заслуживает большого разговора.
М. ПЕШКОВА: Каким вы видите своего потенциального читателя. Кому на ваш взгляд интересна такая книга?
Б. ФРЕЗИНСКИЙ: Трудно сказать. Я не социолог. Что касается молодых читателей, то они книг в бумажном варианте не читают, а будет ли она в интернете, я не знаю. Особой надежды на них нет. Разве те из них, кто будет заниматься историей русской литературы 20-го века. Что касается людей, помнящих Эренбурга. Вообще, с его читателями худо получилось. Очень много его читателей эмигрировало, когда это стало возможным. Интерес к нему в зарубежных странах, он более значительный, чем здесь. Такое впечатление сложилось, когда я в Штатах был и в Израиле тоже. Поскольку в книжке много иллюстраций, я надеюсь, что это заинтересует. Никто не видел, как выглядели книги Эренбурга, выпущенные в 20-е годы. А здесь издательство «НЛО» сделало цветные иллюстрации. Наиболее интересные книги Эренбурга представлены цветными картинками. Такое никогда не делалось. Я надеюсь, что это не очень скучное сочинение. Есть параллельные сюжеты, которые тоже могу интересовать тех, кто интересуется историей русской, литературой, русской культурой 20-го века. Тех эта книга должна заинтересовать. Так мне кажется.
М. ПЕШКОВА: С санкт-петербургским историком литературы Борисом Фрезинским, автором монографии об Илье Эренбурге «Книги, Люди, Страны» о прозе Ильи Григорьевича в «Непрошедшем времени» на «Эхо Москвы».
Б. ФРЕЗИНСКИЙ: Это была книга, которую Эренбург не мог не написать. Это ценил Твардовский, который ее печатал. Он несколько застопорил дело в 62— м году, потому что была главная задача напечатать «Один день Ивана Денисовича». Он решил для себя, что он сможет напечатать «Денисовича», что он будет продолжать. Это книга важная для Эренбурга. Он не надеялся поначалу ее напечатать. Хотя он никогда не писал в стол. Это было противно его писательской природе. Он считал, что книга должна работать. Должна действовать на людей. Что касается мемуаров, он понимал, что тут могут быть большие проблемы. Он предполагал, что целый ряд глав он не напечатает. Он писал книгу с учетом обстоятельств, что некоторые главы будут не напечатаны. Но он их писал. Когда оказалось, что вся первая книга напечатана, он понял, что можно будет и дальше печатать все. Он стал внимательнее к этому относиться, чтобы и остальные части книги, их всего семь, седьмая не закончена. Шесть вышли при его жизни. Чтобы они все могли быть напечатаны. Она сыграла огромную роль в образовании советского населения. О многом они узнали из этой книги. Сегодня, когда многое читателям этой книги известно, она не утрачивает интереса. Многое из того, что Эренбургом было сказано намеком, сегодня читатель понимает. Хотя многое знают, но какие-то вещи они узнают впервые. По существу это история советского 20— го века. Скажем, до 60-х годов. Что касается критики, тут сложная ситуация. Это было хрущевская оттепель, когда иногда Хрущев в своей антисталинской политике заходил слишком далеко. Возникало сопротивление в аппарате. Аппарат, который назывался ЦК КПСС, там работали люди образованные, но встречались разные люди и либералы, были и разные противники Эренбурга. Они использовали любую возможность, чтобы тормозить его возможность печататься. К 63 году стало складываться тайное сопротивление и подготовка заговора по свержению. Одна из задач этой публики была поссорить Хрущева с интеллигенцией. Это была его главная опора. Что касается того, что называют простым народом, никогда не было в России главы государства, который был бы ближе к этим людям. Надо было поссорить с интеллигенцией. Было замышлено несколько провокационных актов. Первый состоялся в декабре 62 года, когда художники и их ставленники в аппарате ЦК КПСС, художники-традиционалисты, сюрреалисты, возмущенные выставкой «30 лет МОСХа», привели туда Хрущева. Пользуясь его неграмотностью и полной неосведомленностью, что такое живопись, спровоцировали его на резкие нападки. Стали искать человека, который возглавляет всю заразу в советской культуре, эту оппозицию в коммунистической партии. На эту роль показался удобным Эренбург. Он был другом многих художников. Друг Пикассо, с другой стороны, писатель, у которого было много врагов и противников. Неожиданно 8-го марта 63 года, ровно 50 лет назад, когда была собрана встреча, тогда это называлось Президиумом Центрального Комитета, во главе с Хрущевым, и писательский актив. Написали такую речь, в которой утверждалось, что книга «Люди. Годы. Жизнь» — это антисоветская книга. Она направлена против советской власти, против ее основополагающих принципов. Никита Сергеевич, который не читал мемуаров, которому надергали отдельные цитаты, это было сделано профессионально, они произвели на него впечатление. И предложенный текст он почитал. Он произнес чудовищную речь. Печатание Эренбурга было приостановлено. В то время печаталась пятая книга воспоминаний, посвященных Великой Отечественной войне. Проходили научные конференции против мемуаров, в частности, в Ленинграде. Это было тяжелое время. Эренбурга перестали выпускать за границу. Я не буду говорить о существенных для Эренбурга личных обстоятельствах, которые делали его жизнь бессмысленной. Он стал добиваться встречи с Хрущевым. Он написал большое письмо по поводу этой критики. В аппарате были люди, которые Эренбурга поддерживали. Такая встреча была организована. Конечно, у Хрущева было много дел, поэтому это письмо было написано в апреле, а Хрущев принял его в августе. И принял, потому что в это время в Ленинграде должна быть конференция международного сообщества писателей. Такое сообщество, которое включало левые круги литературы Запада и восточной Европы. Была такая организация «Европейское сообщество писателей». Эренбург был приглашен участвовать, но он отказался. После такого шквала критики, после того, как первое лицо государства выступило с такими нападками, он не мог там появиться. Он заявил Алексею Суркову, который возглавлял Союз писателей, что не поедет в Ленинград. Тогда Сурков обратился к Хрущеву, что только вы можете изменить это дело. Кроме того, эту просьбу Эренбурга доложили Хрущеву, и он согласился его принять. Он признал, что он не читал книги. Что только теперь ему ее прочли, может быть, выборочно. Он не нашел ничего вредного. Ему подобрали цитаты так. Поэтому он берет свои слова назад. Кроме того, сказал, что для таких писателей, как И. Эренбург, цензура не нужна. Это совершенно ошеломило Эренбурга. Он окрыленный полетел в Ленинград и выступил на этой конференции. Его речь была опубликована в «Литературной газете», поэтому вся советская публика, которая понимала что-то в газетах, почувствовала, что ситуация изменилась, Эренбург победил. Аппарат не был Хрущевым проинструктирован. Главный враг Хрущева, секретарь ЦК КПСС Леонид Федорович Ильичев. Человек, который готовил все эти операции против Хрущева, не был уведомлен о том, что не было цензуры, что Эренбург теперь сам может решать, что печатать, а что не печатать. Дальнейшие главы книги очень трудно проходили. Эренбург понял, что ничего не изменилось. Через год он снова написал Хрущеву, что он всегда вспоминает эту встречу. Его слова. Поскольку они не доведены до сведения аппарата, то ничего не меняется. Это письмо до Хрущева не дошло. Это было начало августа. А в октябре Хрущев был свергнут. После того, как Хрущева убрали, руководители характеризовали эти нападки на Эренбурга, как некоторые проявления хрущевских дурацких черт характера. Его волюнтаризм. Шестая книга «Люди. Годы. Жизнь» немножко стала продвигаться. Там еще были цензурные нападки, но в итоге Политбюро, когда он пошел отчасти им навстречу, убрал некоторые вещи, он плюнул и решил убрать их. В прежние времена этот исправленный текст все равно бы не прошел. А тут Политбюро принял такое решение, это не наше дело, мы его критиковали, он исправил, теперь сам «Новый мир» решает. Твардовскому сообщили, что он может решать этот вопрос. Так шестая книга была опубликована. Его состояние было достаточно тяжелым в последнее время, скептическим. Он понимал, кто пришел после Хрущева. Крайне мрачно он оценивал будущее. Тогда и появились эти его стихи: «Хоть вой, хоть плачь я, но прожил жизнь я по-собачьи». Он ничего не мог изменить. Он сказал по поводу критики книги «Люди. Годы. Жизнь». Он сказал, что критиковали не книгу, критиковали мою жизнь. Но жизнь я изменить не могу.
