– Матушка, позволите ли облобызать вашу пророческую длань? Ах, как давно я не слышал речей о будущем! Скучно жить, видите ли, а вы могли бы разноцветить серые будни яркими красками.
– Какая я тебе матушка? – злилась Алеста, но старалась виду не показывать. Только застывшее лицо да чуть ли не явно летящие искры рушили на корню её жалкие потуги спрятать бушующую внутри праведную ярость. – Нашёлся сынок, тоже мне.
– Ну что вы, право слово, такая злюка? Мой статус и глубочайшее почтение не могут заставить обращаться к вам по-другому. Будьте снисходительны, сойдите с пьедестала, окажите честь простым смертным. Сияние вашей вечности и практически бессмертия прямо-таки сбивает с ног. Вы же видите: колени так и мечтают согнуться, чтобы я рухнул ниц, целуя край вашей одежды.
На этот цирк исподтишка по очереди ходили любоваться все. Гай так вообще поселился возле Барка. Дитя явно упивалось происходящим. Мы так часто слышали смех маленького кровочмака, что настораживались, когда Гай притихал.
– Изыди, отрок, оставь меня в покое! – капризничал Барк, отдирая маленькие пальчики от своего плаща. – Какая безответственность! Какое чудовищное безразличие к ребёнку! Ты плохая мать, – вычитывал он Нотте, – ни одна нормальная женщина не пустится в путь с таким маленьким ребёнком. Ты в праве терпеть лишения, но обрекать на подобные тяготы младенца – преступление!
Нотта, обычно спокойная и замкнутая, сторонящаяся людей, вспыхивала, как хорошо просмоленный факел, метала убийственный взгляд на философа и тут же пыталась забрать Гая. Барк проворно прятал малыша под плащ и изрекал:
– Отстань, женщина, ты потеряла свой шанс на искупление своих грехов.
Гай высовывал красивый носик из складок Баркового одеяния, сиял глазами и улыбкой и, протягивая ручонку, мягко гладил Нотту по щеке:
– Он шутит. Играет на чувствах, – глубокомысленно выдавало дитя, и мы в который раз поражались его взрослости – непривычной и несоизмеримой с телом пухленького двухлетнего малыша.
– По-моему, ему нравится привлекать к себе внимание, – сказала я Геллану после очередного эпизода из сериала Барковых выходок.
– Он философ, – Геллан сказал так, словно это определение всё объясняло. Уловив мой скептический взгляд, пояснил: – Настоящие философы любят выступать перед толпами народа. Им нравится разглагольствовать и доносить определённые истины. Они манипуляторы. Их цель – заставить слушать, сопереживать, вступать в спор. Вложить в головы многих свои идеи или правду, заставить плакать или смеяться, научить различать благородство от подлости, правду от лжи – непростая задача.
– С таким же успехом он может впихивать в головы полный бред, – пробормотала я, пристальнее приглядываясь к взлохмаченному Барку.
– Может. Но не станет, – возразил мне Геллан. – Иначе перестанет быть философом. Утратит дар. И тогда его удел – сгнить в канаве или стать неплохим лицедеем. Но это всё равно что не жить – существовать, влачить жалкую долю и тосковать об утраченном. Все отступники заканчивали плохо.
– Но он же просто издевается! – возмущалась, прислушиваясь к звучному голосу Барка. – Вцепился в Алесту и проходу ей не даёт. Да и Нотту обижает.
– Он забавляется, пытается прийти в себя. Ему непросто сейчас, когда мы видим его слабым. Барк не воин, чтобы молча терпеть, пока выкарабкается из зависимости, поэтому пытается отвлечься тем способом, который ему доступен. К тому же он не говорит неправды.
Может, Геллан был и прав, но чувство справедливости, живущее во мне, требовало, чтобы эти ежедневные глумления сошли на «нет».
– Почему матушка? – спросила я, улучшив момент, когда Барк, нахохлившись, пребывал не в лучшем состоянии. Сидел на краю телеги, поджав под себя длинные худые ноги. Глаза и нос – красные, губы – обветренные, брови сведены в одну линию.
Его по обыкновению подтряхивало, хотя уже и не так сильно, как поначалу. Иранна и Росса пичкали философа разными снадобьями и отварами. Ненадолго это помогало, точно как и манипуляции кровочмаков, но какое-то время Барку всё же приходилось справляться со своей проблемой в одиночку.
– Тело и разум должны бороться, – объяснила мне Росса. – Если победа дастся слишком легко, пьяница, не задумываясь, снова начнёт пить, как только появится возможность. А так он сто раз подумает, прежде чем приложиться к бутылке.
Барк метнул в меня злобный взгляд. Ему тяжело размыкать губы: при разговоре явственно видна и слышна его дрожь, но всё же отвечает:
– Матушка – потому что ей лет сто, не меньше. А ты думаешь, что их называют девами-прорицательницами просто так? Будь она юна, не смогла бы заниматься своим ремеслом. А Алеста – я вижу – очень мудрая и сильная провидица.
Такой Барк, почти нормальный, мне нравится больше. Жаль, что большую часть времени он просто строит из себя шута. Но, может, Геллан прав: ему так легче?
– Она болезненно воспринимает упоминание о своём возрасте, – вздыхаю я и забираюсь на телегу, сажусь рядом с трясущимся мужчиной.
Вблизи он видится не таким молодым, как кажется. Морщинки у глаз, жесткие вертикали от носа к губам, отчётливые борозды на лбу. Сейчас на вид ему глубоко за тридцать.
У него длинный, немного загнутый на конце нос, отчего в профиль Барк ещё больше походит на клювастую птицу. Но всё равно красив, даже в таком жалком состоянии.
– Ей надо привыкнуть. А то до конца своих дней будет играть в маленькую девочку, за которой все обязаны ухаживать.
– Она женщина, – возражаю я. – А женщинам нужно прощать слабости.
– Она сильнейшая ведьма, – гундит Барк, – смешно при такой силище прикидываться беспомощной птичкой.
– А другим мужчинам нравится, – возражаю я. – Ну что тебе стоит не поддевать её?
– Не дождёшься, приставучая девчонка. Если ты сошла с неба, то не думай, что удастся мною манипулировать.
О моём «небесном» происхождении Барк узнал почти сразу, но ему было так плохо, что я сомневалась, запомнил ли он эту новость. Оказывается, запомнил.
– Просто хотела попросить. Это не манипуляция. Совесть у тебя есть?
– У таких, как я, совести не бывает. А если и встречается, то высшая, та, что служит истине. А истина такова: твоей драгоценной Алесте лет сто. А может, и двести.
– А тебе, дураку взрослому, почти семьсот, – неожиданно вмешался невесть откуда взявшийся Айболит.
– Шестьсот сорок девять, если быть точным. Хотел бы я знать, сколько тебе, коварная образина.
Айболит ухмыляется гаденько. Видимо, это давний спор, но я, сияя, соскакиваю с телеги. Кажется, я знаю, как разрешить хотя бы один конфликт. Нужно поскорее, пока никто не запретил мне разглашать только что услышанную информацию.
– Хочешь, я набью ему морду? Или наложу на время заклятие молчания? – ловлю я огрызок разговора. Кажется я не вовремя: Ренн утешает унылую Алесту. Дева не плачет, но вид у неё похоронный.
