Никто не был поражен больше, чем сама миссис Баэр, когда ее маленький корабль под веселый пушечный салют прибыл в порт, разукрашенный пестрыми флагами, а родные и друзья осыпали ее радостными приветствиями и поздравлениями. Начало было положено; ей оставалось только следить за грузом своих кораблей и снаряжать их в доходные плаванья, откуда они возвращались с запасом всякого благополучия для всех тех, которых она любила и для которых трудилась.
Вопрос о славе оставался для нее открытым, так как в наши дни бывает много дыма при самом незначительном огне, и некоторое литературное имя еще не обусловливает собою мировую известность. В своем же материальном благополучии она не могла сомневаться и с благодарностью принимала его, хотя размеры его были значительно преувеличены газетными слухами. Счастье, раз улыбнувшись, не покидало их больше, и вскоре все семейство очутилось у той тихой пристани, где старшие члены семьи могли спокойно отдыхать, не опасаясь бурь, а младшие готовиться к своим странствиям по житейскому морю.
В эти годы покой и довольство выпали, наконец, на долю терпеливых и усердных тружеников, которые никогда не теряли веры в благость и милосердие Творца. Все знали об их улучшившемся положении и радовались их удачам. Но тот успех, который Джо ценила превыше всего, и то счастье, которое представляло собой ее неотъемлемое право, были известны только очень немногим.
Оно заключалось в возможности успокоить и осчастливить свою мать в последние годы ее жизни. Миссис Джо могла теперь снять с нее навеки тяготу всяких забот, дать покой ее усталым рукам, согнать с ее дорогого лица следы тревожных дум и предоставить ей заниматься теми делами милосердия, которые всегда так радовали ее любящее сердце. Джо еще девочкой мечтала о комнате для мамы, где та могла бы спокойно отдохнуть после своей тяжелой, многотрудной жизни. Теперь эта мечта оказалась действительностью, и мама сидела в своей уютной комнате, окруженная всяким комфортом и роскошью. Любящие дочери ухаживали за ней по мере того, как усиливались ее недомогания, верный спутник ее жизни находился здесь же, служа ей поддержкой и опорой, а почтительная нежность внуков доставляла ей немало радости на склоне ее угасающей жизни. То было драгоценное время для всех, так как старушка была счастлива благополучием своих детей. Она пожинала плоды своих трудов, ее молитвы были услышаны, надежды осуществились, добрые семена, посеянные ею, принесли хорошие плоды, и мир и благоденствие осенили дом, который она создала. Тогда, подобно доброму, терпеливому ангелу, понявшему окончание своей миссии, она обратила свой взор к небу и спокойно ждала, когда Богу будет угодно призвать ее к себе.
В этом заключалась хорошая сторона происшедшей перемены, но, как и все в здешнем мире, она имела и свою обратную, смешную сторону. После первых порывов радости и недоверия Джо, со свойственной человеческой природе неблагодарностью, вскоре пресытилась славой и начала сожалеть об утраченной свободе. Ибо ее поклонники внезапно овладели как ею, так и ее делами в прошлом, настоящем и будущем. Совсем незнакомые люди желали ее видеть, расспрашивать, давать советы, предостерегать, поздравлять и сводить ее с ума любезными, но очень тягостными знаками внимания.
Если она не желала открывать им свою душу, на нее обижались, если она отказывалась жертвовать в благотворительные общества, не помогала в каждом отдельном случае нужды и не сокрушалась о несчастьях всего человечества, — ее считали гордячкой и сухой эгоисткой; если она не могла отвечать на кипы получаемых писем, она пренебрегала своими обязанностями по отношению к своим читателям; а если предпочитала свою домашнюю обстановку тому пьедесталу, на который ее желали водрузить, — это служило поводом для развязной критики на «нравы литераторов».
Она продолжала работать ради детей, которые составляли главный контингент ее читателей, и прилагала все старания, чтобы удовлетворить их постоянное требование новых рассказов. Наконец возроптали и ее домашние, находя, что она в ущерб семье работает для других; здоровье ее пошатнулось, но она на некоторое время с радостью приносила себя в жертву на алтарь юношеской литературы, так как сознавала, что многим обязана своим маленьким друзьям, которые после двадцатилетних тщетных усилий наконец оценили ее. Но настало время, когда терпение ее лопнуло и, оправдывая свою фамилию на деле1
[11], она удалилась в свою берлогу, яростно огрызаясь на всякого, кто осмеливался подходить близко. Семья забавлялась ее злоключениями и мало сочувствовала ей в ее испытаниях, но Джо начинала думать, что она попала в скверную историю, так как свободой она дорожила больше всего, а ее-то она и утрачивала. Жизнь на виду у всех скоро приедается, и Джо совершенно не была расположена к ней. Она находила, что никто не вправе предъявлять ей больших требований после того, как она щедрой рукой раздала бесконечное количество автографов, фотографий и автобиографических очерков. Художники увековечивали ее дом со всех сторон, а репортёры добивались свидания с ней, несмотря на свирепость, которую она напускала на себя в эти трудные минуты. Бесконечное количество школьников опустошали ее сад в поисках трофеев, длинная вереница любезных паломников обивала ее пороги, а прислуга через неделю просила расчет, не поспевая открывать двери на постоянные звонки. Муж был принужден охранять ее трапезу, а сыновья прикрывать ее бегство через окна, когда предприимчивые посетители входили без доклада в неурочные часы. Описание одного дня, может быть, даст представление о положении вещей и послужит некоторым извинением для злополучной женщины.
— Для ограждения несчастных писателей следовало бы ввести новую статью в международное право, — сказала миссис Джо однажды утром, вскоре после возвращения Эмиля, когда почта оказалась особенно обильной и разнообразной. — Для меня этот вопрос несравненно важнее, чем закон о литературной собственности,
так как время — деньги, а покой необходим для здоровья. Я же безвозвратно теряю и то и другое, перестаю уважать своих ближних и хотела бы укрыться где-нибудь в пустыне, если я даже в свободной Америке не имею возможности запереть свои двери.
— Охотники на Львов неумолимы. Им бы следовало поменяться местами со своей жертвой, тогда они, быть может, поняли бы, до какой степени они скучны, когда позволяют себе зайти для того, чтобы выразить свой восторг от прекрасного произведения, — сказал Тедди, раскланиваясь перед матерью, которая мрачно рассматривала двенадцать писем с просьбами об автографах.
— Мне ясно только одно, сказала миссис Джо решительно, — я не буду отвечать на подобные просьбы. Я послала по крайней мере шесть своих автографов этому мальчику. Он, наверно, торгует ими. Одна девочка пишет из школы; если я пошлю ей, то немедленно придется посылать и остальным. Все начинают с извинений за свою нескромность, зная, что подобные просьбы мне надоели, но они решаются обратиться ко мне, потому что я люблю мальчиков, или потому что им нравится моя книга, или потому что просит кто-нибудь один. Знаменитые литераторы бросают такие бумаги под стол, и, хотя мне с моими рассказами далеко до них, я все-таки последую их примеру, так как мне придется отказаться от сна и пищи, если буду отвечать всем этим милым глупышам. — И миссис Джо со вздохом облегчения смела со стола всю кучу писем.
