Это место точно не идентифицировано. Одни авторы предполагают, что это Бзенец в Южной Моравии, другие – что это Пезинек, который недалеко от Братиславы. Деталь важна, так как это один из редких примеров, доказывающих, что в 1015 году у Польши все еще были сильные позиции если не в Словакии, то по крайней мере в Моравии. Поскольку чехи в этом случае сотрудничали с баварцами, которые поддерживали их с юга, операции происходили где-то на Дунае, возможно, вблизи Братиславы, если не в самом городе. Название впервые упоминается в недавно обнаруженных Зальцбургских анналах в 907 году как Брезалауспур (Brezalauspurc). Возможно, название дано по имени основателя или первого командира, чеха или словака. Но в самых ранних документах место называется Познань-Позон (Poznan-Pozon), что мадьяры трансформировали в Pozsony. Как бы то ни было, аттракцион чешского князя не принес пользы императору, который, осознав, что не может организовать совместное действие трех армий, предпочел отойти, понеся в процессе отступления большие потери. Во время этих боевых действий отличился юный Мешко.
Предварительные переговоры о мире ни к чему не привели. Болеслав снова начал военные действия в 1017 году нападением на Баварию и Богемию. На этот раз императорские армии остановились у силезской крепости Немча, которую долго и безуспешно осаждали, и, поскольку Болеслав отрезал им путь к отступлению, император был вынужден возвращаться в Германию через Богемию, страну, которая больше всех пострадала в ходе этих операций. Измотанный неудачной кампанией, император проявил больше склонности к переговорам, однако Болеслав снова проявил государственную мудрость и, хотя был, по сути, победителем, первым предложил условия перемирия. Предложение (а вовсе не прошение, как утверждает Титмар) едва ли могло быть отвергнуто, поскольку вся партия полонофилов среди немцев настоятельно требовала, чтобы император сделал хорошую мину при плохой игре и согласился. Геро, архиепископ Магдебурга, оказался среди самых рьяных миротворцев, а его мнение много значило для высокопоставленных священнослужителей и знати. Он сопровождал императора в экспедициях со своими людьми, понимал безнадежность положения и, разумеется, не мог не дать императору почувствовать, что подобного фиаско ни за что не случилось бы, если бы Генрих прислушался к совету архиепископа и не пошел войной на христианского князя. Это был мир архиепископа, и Берно, аббат Рейхенау, еще один пылкий сторонник мирных предложений, назвал Геро идеальным миротворцем.
Все это показывает, насколько непопулярной среди немецкой знати и священнослужителей была перемена восточной политики Генриха. Поэтому неправильно говорить о незначительном меньшинстве и принимать как само собой разумеющееся, что отношение Титмара к императору и его политике отражало мнение подавляющего большинства немцев. Даже Титмар не сумел приуменьшить силу оппозиции, которая, несмотря на лояльность к императору, не раз давала волю своему недовольству изнурительными кампаниями. Однако эти критики не получили такой ценной награды, как ученый хронист, который стал епископом Мерзебурга. Правда, епископства на восточной границе были не слишком большим подарком – пока велеты были союзниками Германии, их религию следовало уважать и вся миссионерская деятельность, по сути, прекратилась. Представляется, что в ходе общения со своими соседями христиане узнали многое о языческих богах и религиозных ритуалах велетов, а язычники всячески избегали знакомства с немецким богом. Епископы Бранденбурга и Хафельберга с тревогой взирали на восток, где располагались их диоцезы, в которых они, возможно, ни разу не были.
В результате новой политики германского императора стала невозможной христианизация язычников-славян, а принявшие христианство славяне начали подвергаться гонениям со стороны своих же соотечественников. Мстислав, князь славян-ободритов, живших на Балтике в районе Мекленбурга-Шверина, был христианин, и ему, естественно, не нравился союз с велетами. Когда он отказался присоединиться к ним со своим контингентом, велеты в начале весны 1018 года вторглись на его территорию и с помощью местных язычников вынудили его бежать и укрыться за стенами Шверина. Епископ Ольденбурга, узнав, что произошло в его диоцезе, был потрясен и немедленно доложил обо всем императору. Даже Титмар не смог изложить факты, не порицая их. При этом он выразил надежду, что император, с Божьей помощью, примет решение, как обещал, на пасхальном заседании рейхстага. Но так как Титмар не рассказывает, как император урегулировал это возмутительное дело, можно предположить, что Титмар завершил свою хронику до Пасхи 1018 года, сразу после подписания мирного договора 3 февраля в Будышине (Баутцене).
Условия мирного урегулирования оправдали нежелание немецкой знати иметь что-то общее с новой императорской политикой, и Титмару пришлось признать, что мир был не таким, как должен был быть, а лишь таким, каким его получилось сделать при создавшихся обстоятельствах. Нам неизвестно, каковы были условия, но сдержанность и осторожность Титмара говорят в пользу Болеслава.
Поскольку нигде не сказано, что Болеслав получил завоеванные территории Лужицу и Майсен, как фьеф империи, мы можем предположить, что он достиг своей главной цели – полной независимости. Последние узы политической зависимости Польши от империи оказались разорванными, и с той поры император, отвергший союз и помощь Болеслава в покорении и христианизации язычников на востоке, перестал быть в его глазах почтенным главой христианского мира, оставшись только иностранным монархом, который в борьбе с польским оружием всегда терпит поражение. Но своей второй цели, объединения всех западных славян под своей властью, Болеслав достичь не смог. Велеты выбрали союз с германцами – странный пример упрямства и зависти родственного народа, а чехи предпочли свои собственные местные интересы и национальную династию. Они наотрез отказались пожертвовать этим ради союза с родственным народом, хотя в то время даже язык у этих двух ближайших соседей был почти одинаковым. Чехи не видели особой привлекательности в западной славянской империи, а Болеслав ничего не сделал, чтобы их просветить. Его политике в Богемии, особенно по отношению к Пржемыслидам, зачастую не хватало гибкости, а иногда – решительности, что в конце концов оказалось роковым для его самых лучших планов.
Тем не менее следует признать, что в целом великий поляк был весьма прозорливым монархом. Даже если читатель проявляет осторожность и не верит, что Болеслав имел намерение создать империю, включавшую все западнославянские племена, и считает все его завоевания лишь попыткой создать вокруг Польши кольцо пограничных территорий, марок для защиты собственно польских земель, из них все равно в свое время развилось бы славянское государство. Такое государство, безусловно, радикально изменило бы ситуацию в Центральной Европе. Но хотя система марок по германской модели могла показаться польскому монарху того времени подходящей, представляется, что амбиции Болеслава были такими же далекоидущими, как у его отца Мешко I. Тот, действуя в соответствии со своим планом, постоянно расширял свое влияние сначала на все польские племена, а потом и на родственные славянские народы.
Болеслав – единственный польский князь, у которого было все необходимое для достижения успеха. Он был мудрым государственным деятелем, преданным идеалам Оттона в светских и церковных делах, и потому ему было легко завоевать симпатии многих представителей германского духовенства и знати. Он истово заявлял о необходимости для всех христианских монархов проповедовать Евангелие язычникам, тем самым обеспечив себе поддержку партии реформистов. Он объявил, что его владения принадлежат святому Петру, и регулярно платил дань Риму (очень важное соображение), а значит, мог рассчитывать на полную поддержку папства. Таким образом, по мнению многих, Болеслав медленно, но верно брал на себя роль, которую до этого, согласно общепринятому мнению, мог играть в Восточной Европе только император.
