– Эй! – крикнул я, придав своему голосу уверенности, которой я отнюдь не ощущал. – Кто здесь?
Я уже видел, что вырисовывавшиеся во тьме силуэты принадлежали детям. Это была компания деревенских мальчишек, причем довольно большая. Как обычно, они ничего не говорили, а только стояли под деревьями… Молча… Зловеще.
Я приготовился к тому, что меня сейчас побьют. Спасаться бегством было бессмысленно: они все равно не дали бы мне добежать до дома. Но я же, в конце концов, англичанин, и к тому же большую часть своей жизни провел в одной из лучших в стране частных школ. Так что побои меня не пугали.
Мальчишки обступали меня все плотнее. Лиц мне рассмотреть не удавалось – они почему-то все время оставались в густой тени. Я напустил на себя самый презрительный вид, предвидя, какой град затрещин и пинков вот-вот на меня обрушится.
Но, как ни странно, дети – теперь я заметил, что в обступившей меня компании было и несколько девочек, – не стали меня бить, а вместо этого робко протянули ко мне руки с растопыренными пальцами, как будто хотели, но не смели до меня дотронуться.
– Довольно! – раздался голос у меня за спиной.
Дети шарахнулись от меня, а сам я испуганно обернулся и увидел дядюшку, стоявшего на тропинке с фонарем в руках. Его появление меня, разумеется, обрадовало, но гордость моя была задета тем, что спасением я обязан своему пожилому родственнику.
– Джозеф, Мэттью, – велел он сердито. – Не трожьте его!
– Вы с ними знакомы? – Меня поразило, что дядюшке известны имена и он сразу узнал мальчишек в такой темноте.
– О да, Эдгар, – ответил он многозначительно. – С этими детьми я знаком очень хорошо.
– Но каким образом, сэр?
Дядюшка Монтегю устало улыбнулся.
– Я так понимаю, ты хочешь еще одну историю, – сказал он. – Хорошо, Эдгар. Я расскажу тебе еще одну историю – мою собственную.
Дядюшка Монтегю
– Когда-то я был учителем, Эдгар, – начал дядюшка Монтегю и неловко покрутил головой, словно у него внезапно и сильно затекла шея. – Ты это знал?
– Нет, сэр, – растерялся я.
Дядюшка никогда прежде не считал нужным сообщать мне что-либо существенное о своей жизни.
– Так знай, Эдгар, – сказал он мрачно. Среди детей произошло почти неуловимое шевеление, как будто они все одновременно чуточку от нас отшатнулись. – Мой дом был школой, а я – ее директором. Дурным и жестоким директором, Эдгар.
– Дядюшка, что вы такое говорите?
Дети приблизились к нам на шаг, но по-прежнему держались за пределами круга света, падавшего из дядюшкиного фонаря.
– Боюсь, я говорю чистую правду, – сказал он и обвел взглядом обступивших нас детей. – Вступая на учительскую стезю, я горел желанием открыть своим ученикам чудеса мирозданья, но с течением времени что-то со мной произошло. Я не могу точно объяснить, что именно, но это было похоже на смерть. Или даже хуже, чем на смерть, – на смерть души. – Я попытался было прервать его, но дядюшка продолжал: – Чего бы я только ни отдал, чтобы иметь возможность сказать тебе, что жестокость моя была самого заурядного свойства – что я бил детей, заставлял их часами неподвижно высиживать на стуле и унижал их перед соучениками. Но нет, Эдгар, жестокость моя была гораздо отвратительнее и изощреннее. Я умело носил маску доброго и заботливого учителя, так что бедным детям, которые благоговели передо мной и всеми силами старались заслужить мою похвалу, было невдомек, что я не достоин их уважения.
Дядюшка Монтегю произнес эти слова, которые самым отчаянным образом сочетали в себе горечь и раскаяние, и закрыл глаза, будто для молитвы. Дети, насупившись, обступили нас чуть теснее. Я посмотрел на ближнего ко мне ребенка, взглядом давая понять, что еще ближе подходить не стоит.
– Дядюшка, я вас не понимаю, – сказал я.
– Я предался страсти к азартным играм, Эдгар, – тягостно вздохнул он. – И, перепробовав многие из них, остановился на картах. Игроком я был хорошим, но даже лучшие из лучших рано или поздно проигрывают – проигрался и я. Постепенно я прожил все свои сбережения, и мне пришлось думать, где бы добыть денег на пропитание.
– Дядюшка? – Меня озадачило выражение, появившееся у него на лице.
– И я начал… Я начал красть у мальчиков, Эдгар, – сказал он, не глядя мне в глаза.
– Красть? – переспросил я, не в силах вместить всей гнусности этого преступления – того, что взрослый, да к тому же учитель, мог обкрадывать детей.
– Ты совершенно справедливо возмущаешься, Эдгар, – тихо сказал дядюшка. – Я чудовищным образом обманул их доверие. За этот обман мне пришлось расплатиться сполна.
Дети бесшумно еще чуть-чуть придвинулись к нам.
– Я перехватывал письма детей к их родителям, – продолжал дядюшка, – и, подделав почерк, приписывал в конце просьбу прислать денег. Деньги, которые присылали родители, я тоже перехватывал и забирал себе. Одними только деньгами я не ограничивался. Я присваивал гостинцы, которые слали ученикам их любящие матери. Я съедал у себя в кабинете присланные им на дни рождения сласти и развлечения ради мог уделить пару кусочков мальчику, которому предназначалась вся изничтоженная мной посылка. Я пал ниже некуда и упивался своей низостью, как свинья упивается собственными нечистотами.
Мне было тяжело встречаться с дядюшкой глазами, и только страх, который охватывал меня при виде все плотнее сдвигавшихся вокруг нас сумрачных фигур, заставлял меня не сводить взгляда с его лица.
– Понятное дело, все эти кражи должны были рано или поздно обнаружиться, – со вздохом продолжил он. – И действительно, дошло до того, что я начал получать жалобы – от родителей и от тех мальчиков, кто был посмелее. Довольно долго мне удавалось от них отмахиваться, но в конце концов пришлось действовать. Тогда у меня все еще оставалась возможность сознаться в преступлениях и принять заслуженный позор. Каким желанным, Эдгар, кажется мне этот позор сейчас. Я бы с радостью принял его, как вновь обретенного после долгой разлуки брата. Но я был слишком слаб и мерзок, чтобы сознаться, и поэтому решил поступить иначе. У меня в школе был один мальчик. Его звали Уильям Коллинз. Он был сиротой. Деньги за его пребывание поступали от некой адвокатской конторы из Сити. Другие мальчики не любили его за неловкость и замкнутый характер. Как ни странно, именно его замкнутость, невзирая на всю мою крайнюю низость и испорченность, пробудила во мне симпатию. Уже много лет я не испытывал к детям ничего кроме гадливости и презрения, но Уильям мне понравился. Он напомнил мне меня самого в детстве.
Дядюшка Монтегю улыбнулся воспоминанию.
– Но, сэр, какое отношение Уильям имел к кражам? – спросил я.
Улыбка сошла у него с лица.
