Выглядела она не лучше моего, пахла примерно так же. За чашку горячего кофе благодарно осклабилась, отбив настроение быть гостеприимным хозяином. Потом уселась в кухне в мое кресло, подобрав под себя ноги, и на несколько мгновений закрыла глаза, держа чашку в руках. И уснула аж до храпа. Пришлось кашлянуть, чтобы она пришла в себя. Видимо, конфуз ее смутил, потому что она снова показала зубы в благодарность, что разбудил, и эта ее благодарность пугала.
— У вас удобное кресло, а день был насыщенным, — извинилась она, все еще не стерев с лица улыбку. — Прошу прощения. Что вы решили по поводу моего сообщения два дня назад?
— Я решил, что дам показания, — ответил я. — Но на условиях.
— Каких?
— Лжесвидетельство в суде — уголовно наказуемое деяние, и я хочу получить гарантии, что мне за это ничего не будет.
— А вам будет, — ответила Анастасия Викторовна. — Еще как будет. Если об этом кто-то узнает, то будет. И я обязана предупредить. Когда на скамье окажется тот самый человек, адвокаты будут проверять каждую ниточку в ваших трусах на предмет лжи. И если что-то унюхают, нам несдобровать.
— Нам с вами?
— Как видите, главная гарантия — это я, — ответила она и кисло улыбнулась. — На вашей кухне. Если лодка пойдет ко дну, то в ней мы будем вдвоем.
— А как же судья?
— А судья при чем? У судьи есть несколько вариантов, как поступить. И не факт, что он примет нашу сторону, когда я, образно говоря, в суде разденусь догола и попрошу считать это актом творчества. Он может назвать это неуважением и наказать.
— А меня?
— А вас посчитать заблуждающейся стороной процесса и попенять. В любом случае на этом этапе вам ничего не угрожает. В опасности будете во втором процессе, когда дело дойдет до нового суда.
— То есть как это будет? Я понимаю, что вопросы кажутся глупыми, но прошу объяснить на пальцах.
Она вздохнула и поставила пустую чашку на стол. Я переместил ее в раковину.
— В текущем процессе достаточно доказательств, чтобы судья ушел в совещательную комнату и вынес по делу приговор. Далее будет вот что: рано или поздно выяснится, что осужден не тот. Найдутся обстоятельства, которые вскроют и ошибки в свидетельских показаниях, и откровенную ложь, и пропавшие вещдоки, которые не вшивались в дело. И на этом основании дело будет пересмотрено, осужденный оправдан и отпущен, а все участники процесса призваны к ответу. Все тайные свидетели станут явными и будут с пристрастием допрошены, и никто им не поможет, никто не защитит. Они просто вылетят в трубу осуждения и будут покрыты позором и уголовным наказанием. Начнется новый суд, который, скорее всего, развалится, потому что показания и доказательства ранее были установлены в суде и легли в основу обвинения другого человека. Их, скорее всего, отбреют все до одного, а ресурс-то исчерпаем. Доверия к свидетелям нет, вещдоки дисквалифицированы, подсудимый потребует присяжных, которым адвокаты за тысячу долларов в час в красках опишут, что по эпизодам осудили человека да оплошали и сейчас снова пытаются ошибиться. Перспектива очень и очень слабая — скорее всего, в этом развитии оба подсудимых окажутся добропорядочными мальчиками, а девочки, я хочу подчеркнуть — обе, в могилах.
Анастасия Викторовна с грустью посмотрела на чашку в мойке. Пришлось сделать еще кофе. Взяв в руки вторую чашку, она легонько улыбнулась — наверное, зная, что неподготовленным людям ее улыбка во всю ширь не нравится, — и продолжила:
— Судья внезапно перенес заседание на завтрашнее утро. Поэтому я задержалась, готовилась к процессу. Собственно, здесь я по той же причине: подготовка еще не закончена. Если завтра вы выступите в суде с показаниями, которые сейчас обсудим, то судья, если будет в себе, отправит дело на дополнительное расследование и оставит подсудимого за решеткой. Я смогу управлять расследованием и потребовать, чтобы свидетелей передопросили, а улики перепроверили. Теперь, когда есть заключение от судебно-медицинских экспертов, я докажу следователю, что он ошибся, обвинив только одного человека. Я не уверена, что он вообще виновен, но это надо тщательно расследовать. В условиях суда это невозможно.
— Но как так получилось, что свидетели наврали?
— Никто не наврал, — сказала Анастасия Викторовна, управившись со второй чашкой кофе, — все сказали правду. Недосказали кое-что и кое-что приукрасили. Я понимаю, что в нескольких деталях произошла путаница, которую вы можете принять за ложь, но прошу не забывать, что дело действительно деликатное…
— Этим вы пытаетесь оправдать вранье?
— А какой еще выход? Я точно так же сидела на кухнях десятка свидетелей и просила их дать показания так, чтобы они вписались в общую логику. Никто ничего не видел, никто ничего не может доказать. И ваши показания ничего не докажут. Все, что они сделают — внесут смуту в текущий процесс. А дальше будет работать следственная группа. Но уже под моим контролем.
Я смотрел на уставшую женщину и не понимал, почему я собираюсь ей помогать. Кате уже было все равно: где бы она ни была, едва ли завтра спустится на землю, чтобы посмотреть на процесс. И даже если случится справедливость, — пусть не завтра, а через несколько месяцев (ладно, пусть лет), — ей от этого легче не станет. Она от этого живой не вернется. А я вполне легко могу вырастить толстенные геморроидальные шишки и рискнуть не только репутацией, но и жизнью, потому что чую, что под «деликатным делом» понимается какая-то увесистая шишка, которую отмазали, а она зарвалась и сейчас начала творить чудеса. И проще шишку посадить, чем контролировать.
И, в общем-то, плевать на них всех: отмазанного, подсудимого, лжецов в этом процессе, равно как и на Анастасию Викторовну и судью, который не может протрезветь от одурманившей его гордости и понять, что собирается осудить невиновного. На всех с высочайшей колокольни!
Но я все же в зале суда, чтобы сказать то, что требуется. Тому причина — Катя, которая в последнюю нашу встречу доверила секрет и попросила охранять его так, словно он был моим. И это выступление — не дань уважения Кате и не помощь ей, это выполнение обещания. Если завтра я не развалю процесс, то виновный человек будет безнаказанно жить дальше. Будет думать, что ему все позволено и он неуловим, непобедим и никакие законы не писаны. И эта маленькая Катина жизнь, доверенная мне, не будет стоить ничего. Этого допустить я не могу.
11
В последний раз я видел Катю осенним вечером, когда она сама позвонила и попросила приехать на Ленинградский вокзал. Сказала, что хочет поговорить и будет рада увидеться.
Первой мыслью было отказаться. Я ведь решил, что должен дать ей возможность жить самостоятельно. Жить, не оглядываясь на меня. Жить без расчета на мою помощь.
Но приехал.
Я совсем не удивился тому, что она выпившая. Не то чтобы прямо вдрызг, но за руль точно нельзя. Видимо, выпитое сняло барьеры, и, завидев меня, она вскочила с места и кинулась обниматься, попутно сообщая, что скучала.
