Но она пришла.
Можно допустить, что Катя изменилась и поэтому так себя вела. Пришла, хоть не хотела, слушала и спрашивала, хоть и было неинтересно. Но я в это не верил, потому что знал Катю, а люди не меняются.
Я верил в то, что человеческий характер — константа, на которой строится не одна математическая модель, и она управляет миллионами людей. Это заложено в основу всего и вся — человек не меняется, и точка.
Измениться могут только обстоятельства, под воздействием которых люди начинают вести себя по-другому. Это я понимал как математик, и моей задачей до нашей новой встречи было понять: какие обстоятельства изменились?
Но время внесло поправку в эту задачу: при каких обстоятельствах кристально честный и справедливый человек опустится до вранья, чтобы посвятить свое время неинтересному ему персонажу?
Углубляясь в эти размышления, я находил множество вариантов, но ни один из них не подходил идеально. В любом случае я получал четкий алгоритм, который загрузил в голову: если бы Катя была машиной с такими-то установками, то в таком-то случае она бы не сделала то-то. И ни разу у меня не выходило выстроить обстоятельства так, чтобы получилась ее модель поведения в ту встречу.
Информации не хватало. Но я не стал шпионить или что-то делать у нее за спиной. Я решил спросить прямо при следующей встрече, и все. Когда мы были детьми (да и подростками тоже), серьезные вопросы всегда поднимала она, но на сей раз это сделаю я. Обстоятельства ведь изменились.
Я тщательно подготовился к встрече. Мне предстояло рассказать Кате о личном, и я собирался сделать это подробно и без утайки (но с оговорками, которых мы достигли много лет назад, то есть без пикантностей и хвастовства). Но только после того, как о личном расскажет она. В итоге, хоть мы и не хотели перегружать нашу первую встречу, получится, что на второй встрече о личном расскажут оба, а потом еще Катя — о своей карьере.
Из того, что я знал по переписке: Катя пыталась устроиться на работу в Роскосмос, но не прошла отбор, однако очень понравилась их HR-отделу, и ей предложили начать карьеру в одной из подрядных организаций, с которыми заключен контракт. И Катю действительно взяли в «Космические вычисления», где она, насколько мне известно, работает до сих пор. Сообщения о замужестве Катя не присылала, что должно было означать, что замуж она не вышла. Больше мне ни о чем не известно.
Мне пришлось отпроситься на работе на несколько часов пораньше, потому что мы договорились встретиться в Измайловском парке и прогуляться, а до парка мне было очень далеко ехать — из Крылатского, где свои штабы обустроили все ИТ-гиганты, да на машине в вечерний час пик…
Как я и предполагал, увяз в пробке. Водитель я не очень опытный (перестроения даются еще тяжело из-за мотоциклистов, которые с воем вылетают, едва ты начинаешь сползать на соседнюю полосу). Я торчал в мертвом бездвижье почти час, нагнать не сумел, поэтому приехал минута в минуту — Катя уже ждала у метро.
Мы тепло обнялись, решили, что перекусим после прогулки, и направились в парк.
— Я так понимаю, ты ждешь от меня подробностей личной жизни и карьеры? — спросила Катя после минуты гнетущего молчания, за которую я уже успел трижды перезапустить алгоритмы и каждый раз удивиться результату.
— Все верно, — подтвердил я.
— Ром, правда, я не знаю, что расскажу тебе.
Мы помолчали, проходя мимо суетливых потухших мамочек с колясками, вокруг которых изматывающими кругами бегали дети. Всегда, когда вижу такую картину, спрашиваю себя: неужели может человек, выглядящий настолько вымученным и изможденным, быть одновременно счастливым?
Мне нужно было отвлечься на эту мысль только ради одного: задать вопрос, который при внимательном обдумывании я мог придержать. Но поскольку голова анализировала судьбу мамочек, я постарался мягко спросить:
— А зачем тогда ты пришла? Неужели для того, чтобы послушать меня еще раз?
— Я бы с удовольствием послушала тебя. Не возражаешь?
— Возражаю, — сказал я. — Я хочу услышать твою историю. Твоя история важна. Сейчас сильнее, чем прежде.
— Почему сильнее, чем прежде?
— Потому что ты изменилась, Катя, — ответил я. — А люди не меняются. И я могу сделать один только вывод: в твоей жизни произошло что-то такое, что заставляет вести себя иначе. И я хочу знать, что именно.
— А зачем тебе это знать?
— Чтобы понять. Чтобы помочь.
— Ты хочешь меня понять? И хочешь мне помочь? — спросила она.
— Хочу. Всегда хотел.
Она остановилась, просто замерев посреди пестреющей густой зеленой листвы. Где-то ухнула кукушка и прожужжал шмель.
А потом Катя тихо спросила:
— Так где ты был три этих года? Почему не понял? Почему не помог?
— Но мы ведь договорились…
Своим слабым зрением (очки я снял в машине) я пытался сфокусироваться на ее лице, но вокруг было слишком много зелени, фокус никак не собирался, а мне было чертовски важно видеть сейчас ее лицо. Видеть, что она чувствует и не говорит.
— Я знаю, — ответила Катя совершенно не своим голосом и посмотрела на меня чужими глазами, это я увидел прекрасно: два темных уголька, в которых совсем не было жизни.
Такого ее взгляда я прежде не видел.
Такой женщины, в этих серых брюках и длинном балахоне, я не знал.
Я знал эти волосы, лицо, руки, даже сумку (серая средних размеров из мягкой кожи, мы вместе ее выбирали на распродаже в одном из магазинов в «Меге», она до сих пор ее носит, а я не могу вспомнить ни на себе, ни дома вещей трехлетней давности, за исключением, быть может, бытовой техники, и то не всей). Знал эту походку, эти жесты. Я знал это тело в обозримом виде, в комбинации разной и привычной одежды. Но кто теперь там, внутри, я не знал. Это была не моя Катя. Это была чужая женщина.
Мне удалось справиться с шоком. На это потребовалось еще несколько гнетущих минут тишины. Когда я был готов произнести хоть что-то, Катя остановила меня, сказав первой. Сказала так, как не говорила очень давно, даже в самые отчаянные минуты, когда ей было невмоготу кривляться манерой речи с вопросом в каждом предложении; но даже если сравнить ее сегодняшний монолог с прошлым и допустить, что время что-то исказило, то не настолько. Не настолько!
— Я всегда была уверена в тебе. Была уверена, что ты рядом, что ты меня чувствуешь и поможешь. Даже эта наша с тобой трехлетка не могла стать причиной тишины, когда один из нас кричит от боли. Я была уверена, что ты придешь на помощь. Я знала это. И жестоко ошиблась. Ты не понял, ты не пришел. Я была одна, хотя мы обещали друг другу, не говоря об этом ни разу, поддерживать и помогать. Но тебя не было. Ты просто исчез, воспользовавшись той минутой, когда решение было принято. Ты мне не снился, я не страдала, не видела тебя мгновениями и не слышала фантомных звонков. Ничего этого не было, потому что ты не умер. И это плохо. Потому что если бы ты умер, я бы или тоже умерла, или бы училась жить сама — третьего не дано. Я училась бы дышать под этой толщей воды без оглядки на тебя, не надеясь, что ты отдашь мне свой кислород. Я бы боялась, что ты не придешь на помощь, потому что умер, а не потому, что не понял или не захотел. Мы переоценили нашу дружбу и привязанность, ведь в моем понимании ты должен был помочь. Это означает только одно: не так мы были близки, не так мы срослись, чтобы три года наращивать шероховатости для новой спайки. Мы с тобой фатально ошиблись, и если твоя жизнь хотя бы в карьере сложилась, то моя полетела прахом. И все из-за нашей с тобой дружбы, которая оказалась мифом. Опасной иллюзией защиты тогда, когда на вещи нужно было смотреть трезво. Поэтому, Рома, я не буду тебе ничего рассказывать, в моем случае ничего не получилось. Все провалилось и оказалось ужасным. И помочь мне нечем. В любом случае, переживать тебе не стоит: все в прошлом. И наша дружба, и моя боль. Живи и работай дальше, поворачивай время вспять, строй карьеру, получай зарплату. Что у тебя там еще?.. А обо мне забудь. Оставь меня в прошлом и никогда мне больше не звони. Исчезни теперь навсегда, очень тебя прошу.
