* * *
Горькие слезы хлынули из глаз девочки. Она бросилась на пол с громким рыданьем, звала маму, няню, Павлика, как будто они могли услышать ее за несколько десятков верст. Разумеется, никто не приходил и никто не откликался на ее крики. Тогда Тася вскочила на ноги и, подбежав к плотно запертой двери, изо всей силы стала колотить в нее ногами, крича во все горло:
– Выпустите меня или я умру здесь! Умру!
Умру! Умру! Гадкие! Противные! Мучители!
Но никто не откликался – прежняя тишина царила вокруг девочки, точно весь пансион вымер.
Тогда, видя бесполезность криков и угроз, измученная Тася как сноп повалилась на стоявшую в углу каморки постель и, уткнувшись лицом в подушку, тихо заплакала.
Это уже не были слезы злости, исступления. В душе Таси впервые промелькнуло раскаяние во всех ее прежних выходках и капризах. Ее неудержимо потянуло домой – к доброй мамаше, к сестрице и брату, которых она столько раз огорчала. Ей припомнилась мамина забота, припомнились и последние события, день маминого рождения, решивший Тасину судьбу.
Мама увидела, что ничто не может исправить ее девочку, и пригласила Орлика приехать за нею. О, этот Орлик, как он был вежлив с нею, Тасей! Даже в те минуты, когда Тасю охватывало желание капризничать, он старался очень вежливо обходиться с нею. Но эта вежливость пугала девочку больше всяких криков и угроз. Под вежливым обращением Орлика чувствовалась железная воля. Тася почувствовала это и сразу возненавидела своего директора. Злость на него, на «злых девчонок», как она называла пансионерок, наполняла теперь до краев ее маленькое сердечко.
– Мама, мама, зачем ты отправила меня сюда? Здесь только мучают бедную Тасю! – всхлипывала девочка, совершенно забывая о том, что она сама и была главною причиною всех своих несчастий.
И вдруг внезапный порыв злобы снова охватил ее.
– А если так, – вскричала она, – то я знаю, что мне надо делать! Вы думаете, что этот гадкий пансион исправит меня и сделает хорошей? А я стану назло вам еще хуже в этом пансионе, вот увидите, увидите, увидите!
И она злорадно улыбнулась, представив себе, как Орлик отправит ее домой, бессильный исправить ее, и мама скажет Марье Васильевне:
– Напрасно, Marie, вы советовали мне отдать Тасю из дома. Это не помогает.
И у Marie будет кислое лицо – кислое, точно она выпила уксус. А Тася скажет на это маме:
– Я исправлюсь, мамочка, дома, а в пансионе я дурно вела себя, потому что я не хочу быть там.
И тогда мама поцелует Тасю и скажет:
– Я тебя прощаю, только старайся исправиться поскорее.
A Marie она выгонит из дома.
«Да, да, выгонит, выгонит! Непременно!» – злорадствовала Тася.
Она так углубилась в свои мысли, что не заметила, как сгустились сумерки.
«Меня, кажется, совсем позабыли», – с горечью подумала девочка, и, чтобы напомнить о себе, громко закричала:
– Господин Орлик! Господин Орлик!
Но по-прежнему никто не отзывался на ее зов.
Тасе стало жутко. К тому же она начинала ощущать голод, так как не ела с самого отъезда из дома. Правда, Василий Андреевич предлагал ей чаю и бутербродов на вокзале, но она гордо заявила, что не станет есть всякую гадость. Теперь же голод все сильнее и сильнее охватывал ее. К довершению всего в каморке стало совсем темно, а Тася боялась темноты.
И вот она сидела, подавленная и притихшая, в углу на постели и смотрела в темноту широко раскрытыми испуганными глазами.
Неожиданный шорох в углу заставил вздрогнуть девочку.
И в ту же минуту две ярко горящие точки привлекли ее внимание.
Точки приближались, блестя в темноте, как два маленьких фонарика, и направляясь прямо к Тасе. Какое-то странное фырканье послышалось в том же углу. Потом светящиеся точки приблизились окончательно, и что-то мягко и бесшумно прыгнуло на колени Таси.
– Ах! – и девочка в ужасе закрыла глаза.
* * *
Ах! – вторил Тасе чей-то голос со стороны окошечка. Послышалось чирканье спичек. Окно осветилось.
Тася, замирая от страха, открыла глаза и… громко расхохоталась. Напугавшие ее светящиеся точки оказались глазами замечательно красивой рыжей кошечки. Кошка была преласковая. Она терлась о колени Таси и заглядывала ей в лицо, умиленно виляя своим желто-бурым хвостиком.
А в окошко, теперь освещенное ярким огнем свечи, смотрела белокурая девочка с большими добрыми глазами и двумя туго заплетенными косичками по плечам.
Появление ее так удивило Тасю, что она мигом забыла и про рыжую кошку, и про недавние страхи.
– Как ты сюда попала? – с удивлением спрашивала она белокурую незнакомку.
– Очень просто. Я встала на сундук, где хранятся платья m-lle Орлик, потом на стул и дотянулась до окошка. Мне стало жаль тебя, я и пришла навестить тебя и успокоить. Ты, должно быть, боишься темноты.
– Кто ты? – снова спросила Тася, которой сразу понравилось открытое, симпатичное личико девочки.
– Я – Дуся.
– Кто?
– Дуся, Евдокия. Девочки меня так прозвали.
Они любят меня.
– Твои девочки – злючки. Я их терпеть не могу, твоих девочек! – отвечала Тася.
– Нет, девочки добрые, – убежденно говорила Дуся. – Ты, верно, злая сама, если считаешь злыми других. Увидишь, какие они добрые. Ярышка извиняется перед тобой, что отнимала у тебя шляпу, и просит передать тебе, чтобы ты не беспокоилась, что сделала ей больно.
– Я и не беспокоюсь…
– Вот ты какая! – белокурая девочка разглядывала Тасю, потом, словно спохватившись, сказала: – Красавица прислала тебе пирожное.
– Кто прислал?
– Маргарита. Самая красивая и самая большая из всех девочек. Вот она и прислала тебе сладенького. Только я откусила кусочек: хотела узнать, из чего оно сделано. Ты не сердишься?
– Нет. Ты славная! Ты не знаешь, скоро выпустят меня отсюда?
– Нет, не скоро. Ты, верно, проведешь ночь в карцере. У нас всегда запирают на ночь девочек, которые не умеют быть добрыми. Меня ни разу не запирали, а Ярышку много раз. Она самая большая шалунья из всего пансиона.
– Но я боюсь оставаться в карцере на ночь! – закричала Тася.
– Почему ты так кричишь? Разве я глухая? – удивилась Дуся. – Ты кричи нашей кухарке: она плохо слышит, ей надуло в уши после бани. А мне не надуло, и я хорошо слышу, – спокойно пояснила Дуся и, помолчав немного, добавила: – Так ты боишься? Орлик говорит, что боятся только люди с нечистою совестью. А знаешь, – предложила она, – я приду к тебе ночевать, хочешь?
– Да ведь тебе достанется.
– Нет. Меня очень любят и Василий Андреевич, и Анна Андреевна. Меня никогда не бранят. Верно, оттого, что я сиротка.
