– Злой Баранов! Нехороший! – говорила Ярышка.
– Противный! Не люблю его! – отозвалась Карлуша. – Дусю ни за что обидел! Бедная Дуся!
– Он Дусю обидел! – неожиданно выпалила Ярышка, – противный, несносный, скверный… Так ему отплачу за бедняжечку Дусю! – Шалунья низко пригнула голову к столу и испустила короткое:
«Бэ! Бэ! Бэ!» – очень похожее на блеяние барана.
– Это что такое? – возмутился учитель, не понимая, откуда идет этот крик, так как глаза Ярышки невозмутимо смотрели на него, в то время как губы ее, находившиеся чуть ниже поверхности стола, тщательно выводили:
– Бэ! Бэ! Бэ!
– Что-с? – окончательно потерялся Баранов, бегая по классу и отыскивая виновную.
– Бэ! Бэ! Бэ! – продолжала неистово Фима, в то время как пансионерки, и старшие и младшие, давились от смеха.
– Кто это позволяет себе подобную дерзость? – строго спросил учитель, обводя класс испытующим взором.
Настасья Аполлоновна, красная, как морковь, перебегала с одного места на другое, стараясь накрыть блеявшую проказницу. Но это было не так-то легко. Едва Сова подходила к тому месту, где сидела Фима, как блеяние прекращалось, а когда надзирательница бежала в противоположный угол класса, возобновлялось снова с удвоенной силой.
– Что же это, наконец, такое? – окончательно растерялся учитель.
И вдруг с ближайшей к нему скамейки поднялась очень полная, высокая девочка с широким скуластым лицом и невыразительными выпуклыми глазами. Это была Машенька Степанович, которую подруги прозвали Гусыней за ее неповоротливость.
– Не сердитесь, пожалуйста! – обратилась она к учителю своим лениво-спокойным голосом, в то время как на лице ее появилась глуповатая улыбка. – Не сердитесь, пожалуйста, господин учитель, мы не виноваты. В классе появился баран, это он, а не мы.
Услышав замечание Машеньки, девочки не могли уже сдерживаться от обуявшего их смеха, и дружный взрыв хохота огласил своды пансиона.
Учитель, приняв слова Гусыни за новую насмешку над ним, совершенно вышел из себя и теперь кричал что-то, чего нельзя было разобрать за веселым хохотом пансионерок. И весь этот шум покрывало неумолкаемое «Бэ-Бэ-Бэ!» Фимочки.
Плохо бы окончился урок для не в меру расшалившихся девочек, потому что Баранов уже несколько раз повторил имя Орлика, как вдруг неожиданно со своего места поднялась Тася Стогунцева и, сделав из своих рук подобие рупора, как в лесу, заглушая и смех, и блеяние, и крик учителя:
– Это не баран, а Ярош, господин учитель! Это Ярош изображает барана. Вот кто!
И она указала пальцем на Ярышку. Смех оборвался разом.
– Стогунцева – ябеда! Шпионка! – заговорили во всех углах девочки.
– Ну так что же! – возразила Тася, – и пусть. Вы меня браните забиякой, задирой. Вы меня дразните, так вот же вам за это! Вот вам!
– И отлично сделали! – произнес учитель, – я вас хвалю за это! Дурные поступки должны быть указаны; это не ябедничество, а долг каждой из вас! Вы справедливо поступили, m-lle Стогунцева.
Ласково кивнув Тасе, он бросил уничтожающей взгляд на Ярош и объявил:
– Ваш поступок будет оценен по заслугам господином директором, – и стал объяснять новый урок к следующему дню.
Ровно в час ударил большой колокол, призывающий к обеду. Баранов, не прощаясь с девочками, поспешно вышел из класса.
– Шпионка! Доносчица! Фискалка! – закричали девочки.
– Стыдно доносить и фискалить!
– Девочки, оставьте ее, – послышался голосок Дуси, – она нечаянно выдала Фиму. Право, нечаянно! Ведь ты нечаянно это сделала? – обратилась к Тасе милая девочка. – Ведь ты не хотела? Ты не подумала прежде, чем сделала это? – спрашивала она Тасю.
Эта неожиданная ласка напомнила маленькой Тасе что-то милое, родное – напомнила маму, прежнюю, добрую, ласковую маму, а не строгую и взыскательную, какою она казалась Тасе после падения Леночки в пруд. Что-то екнуло в сердечке Таси. Теплая волна прихлынула к горлу девочки, и ей захотелось плакать. Дуся сумела пробудить в ней лучшие струны ее взбалмошного сердечка.
Она взглянула на девочек, потом на Дусю и вдруг залилась горькими, неудержимыми слезами, припав головой к плечу своей маленькой заступницы.
– Ну вот! Ну вот! Я знала, что она не злая! Я знала, – говорила Дуся. – Она не шпионка и не злючка, а просто вспыльчивая и избалованная девочка. Нет, пожалуйста, не обижайте ее! – и она умоляюще посмотрела на девочек.
Те, растроганные словами Дуси, пообещали ей не задевать Тасю и не дразнить ее. Только Ярыш-ка и Карлуша – две закадычные подруги – не дали этого обещания, зная заранее, что не в силах сдержать его.
* * *
Прошла целая неделя со дня поступления Таси в пансион. Девочки мало-помалу привыкли к Тасе, Тася – к девочкам. Только две пансионерки по-прежнему терпеть не могли маленькой Стогунцевой, и она в свою очередь платила им тем же. Эти двое были Карлуша и Ярош, которые решительно не могли и не желали находить новенькую доброй и сердечной девочкой. Но Тася нимало не горевала об этом: она быстро освоилась с пансионской жизнью и чувствовала бы себя отлично, если б не постоянное воспоминание о том, что ее отдали сюда в наказание и что мама, должно быть, совсем разлюбила и позабыла свою Тасю! Но Тася ошибалась: мама более чем когда-либо любила свою девочку и интересовалась ею. Тася и не подозревала, что еженедельно в Райское к маме ездил или сам Орлик, или же его сестра с отчетом о ее поведении и успехах.
До сих пор, однако, бедная Тасина мама не могла гордиться ни тем, ни другим. Тася все еще была на дурном счету, и исправление ее почти не подвигалось вперед. Одно только порадовало маму: Орлик успел сообщить ей очень утешительную новость. Ее дочь, неисправимая проказница, подружилась с Дусей Горской – самой лучшей девочкой из всего пансиона – и это уж много говорило за нее. Нина Владимировна, мама Таси, очень скучала по своей девочке – и не одна мама, но и няня, и Леночка, уже окончательно выздоровевшая, и даже m-lle Marie, любившая по-своему свою строптивую воспитанницу. Даже по письмам Павлика, уехавшего в Москву, в корпус, было видно, как он тревожился о своей младшей сестричке.
Немудрено, что посещения Орлика ждали с нетерпением, чтобы узнать от него о маленькой пансионерке.
Но вернемся к Тасе.
Стояло пасмурное осеннее утро. Дуся, сидела за чаем вместе с пансионерками и жаловалась на головную боль.
– Ужасно трудно вставать по утрам так рано, – жаловалась девочка.
– Разумеется, нас будят с петухами, – подхватила недовольно графиня Стэлла. – Ужасно неприятно! Совсем спать не приходится.
– Это потому, что ты слишком долго возишься со своим туалетом, – завиваешь на папильотки волосы и мажешь глицерином руки. Конечно, тебе остается мало времени на спанье, – поддразнивала Тася.
