– Молчи, пожалуйста! – прикрикнула на нее графиня Стэлла.
– Иванова! Ведите себя приличнее, – строго заметила Анна Андреевна, сидевшая тут же за самоваром.
– Нет, право, Мавра звонит, точно на пожар, – заметила Лизанька Берг, большая любительница поспать.
– А я, девочки, и не слышу звонка! – со своей простоватой улыбкой произнесла Гусыня.
– Тебе хоть из пушки пали над ухом и то не услышишь, – заметила Ниночка Рузой, или Малютка, симпатичная восьмилетняя девочка, казавшаяся гораздо младше своих лет.
– Я, девицы, спать люблю! – чистосердечно заявила Машенька.
– Странно, гуси мало спят! – насмешничала Карлуша.
– Да разве я гусь? – захлопала глазами Машенька.
– Нет, ты – другое! – лукаво усмехнулась Ярош.
– А что же?
– Гусыня! – отозвалась Карлуша, и обе подруги покатились со смеху.
– Ну, уж вы скажете тоже! – обиделась Машенька – Гусыня-то глупая…
– А ты у нас умница. Про это знает вся улица, петух да курица, дурак Ермошка да я немножко, – тараторила Ярош.
– Не трогайте ее, девочки, – остановила Карлушу и Ярош Дуся Горская и вдруг тихо застонала.
– Что с тобой, Дуся? Что с тобой? – всполошились все.
– Голова болит ужасно, – пожаловалась Горская.
– А все из-за вставанья с петухами. Все из-за колокола противного! Хоть бы украл его кто скорее, – мечтательно сказала Тася, которой было очень жаль свою бедную подругу.
– Не украдут, – с сожалением произнесла Галя Каховская.
– Очень глупо желать неприятностей вашему директору, – заметила Анна Андреевна и, встав из-за стола, пошла в комнату Настасьи Аполлоновны, где они обе за чашкой кофе поверяли друг другу все свои горести, причиненные им пансионерками.
Тася вскочила на стул, оттуда на стол.
– Ура! Я придумала что-то! Ура! Колокол не разбудит вас завтра!
И она радостно захлопала в ладоши.
Девочки недоумевающе поглядывали на Стогунцеву, но на все вопросы – в чем заключалась ее выдумка – Тася не отвечала ни слова.
Большой колокол находился в темной прихожей пансиона, в углу за верхними платьями пансионерок, и если влезть на вешалку, то можно было рукою достать до его железного языка. Тася все это обдумала всесторонне и в тот же вечер решила действовать. Когда девочки улеглись спать, она из дортуара босиком пробралась в переднюю. В руках Тася держала полотенце. Добравшись до места, где висел колокол, Тася вскарабкалась на трюмо, стоявшее в передней, оттуда на вешалку и живо принялась за работу. Язык колокола был тщательно обернут полотенцем, и Тася снова вернулась в дортуар.
Было ровно семь часов утра, когда заспанная глухая пансионская кухарка Мавра пришла в прихожую и стала дергать за веревку колокола.
Колокол не звонил. Но так как Мавра никогда, по причине своей глухоты, не слышала звона, то и теперь, дернув несколько раз за веревку, снова ушла к себе в кухню, уверенная в том, что выполнила возложенную на нее обязанность.
На больших столовых часах пробило восемь. Необычная тишина царила в пансионе. Пробило половина девятого и, наконец, девять. Прежнее невозмутимое спокойствие.
В начале десятого часа к старшим пансионеркам должен был прийти учитель немецкого, к младшим – священник, настоятель городского собора, преподававший девочкам Закон Божий.
Учитель и священник, впущенные Маврой, вошли в зал и были удивлены необычной тишиной.
– Можно подумать, что пансион вымер! – произнес учитель Штром, худой, длинноволосый немец.
– Н-да, подозрительно что-то! – согласился батюшка, отец Илларион.
– Странно! Слушай, голубушка, – обратился Штром к Мавре, – что у вас, все благополучно?
Та радостно закивала головою, не расслышав того, что говорит учитель.
– С лучком, батюшка, с лучком. Я завсегда с лучком котлеты делаю, – весело затараторила она.
– Какие котлеты? – недоумевал Штром. – Что она говорит? Что ты говоришь, про какие котлеты? – снова спросил он кухарку.
– Одеты! Одеты! Я их покличу в классную. В эту пору они завсегда одеты бывают, – обрадовалась глухая в полной уверенности, что ее спрашивают – готовы ли пансионерки.
– Мы подождем, не надо! Не надо! – махнул рукою Штром.
Тут уж Мавра счастливо разулыбалась.
– На что мне награда, батюшка, я и без награды скажу. Благодарствуйте, мы и так вами много довольны, – и, низко кланяясь, она поплелась в дортуар звать пансионерок.
Те еще крепко спали, несмотря на то, что было уже половина десятого. Да не только они, спали и Орлик, и Анна Андреевна, спала Сова в своем «дупле», как прозвали старшие пансионерки комнату классной дамы, спала горничная Ирина в умывальной комнате на клеенчатом диване, словом – спали все.
Колокол не звонил в это утро.
Мавре оставалось только выйти на середину дортуара и закричать:
– Барышни! Батюшка с немецким учителем пришли.
Пансионерки вскочили перепуганные.
– Пожар? Горим? – спрашивали они, на что Мавра отвечала:
– Да, да, в зале!
– Пожар в зале! Ужас! Ужас! – визжали девочки, поспешно одеваясь кто во что попало.
Из своей комнаты выбежала Сова, забыв снять папильотки, в которые всегда закручивала свои жиденькие волосы на ночь, а из противоположной половины дома вихрем неслась Анна Андреевна, вскрикивая:
– Где пожар? Что такое?
Прибежал Орлик, который, тщательно расследовав дело, старался успокоить пансионерок и втолковать им, что никакого пожара нет и все обстоит благополучно.
Вдруг в прихожей прозвучал мерный удар колокола. Это Тася, успевшая во время общей суматохи освободить медный язык от полотенца, теперь трезвонила во всю, изо всех сил дергая веревку.
В этот день никто не жаловался на усталость, и у Дуси Горской прошла головная боль.
Кто был причиной беспорядка – так никто и не узнал. Тася Стогунцева умела хранить свои маленькие тайны.
* * *
Кошечка была очень хорошенькая. Представьте себе длинное гибкое тельце, покрытое золотистой шерстью, а вдоль спины шла узкая темная полоса. Умные зеленые глазки с поминутно расширяющимися зрачками и умильная мордочка, из которой по временам высовывался острый, как жало, розовый язычок. Само имя ее, Милка, как нельзя более подходило зверьку.
Милку привезла в пансион Карлуша, и прелестная кошечка составляла радость и гордость девочки. Не было худшей обиды для Карлуши, как задеть ее любимицу. Милку подарил Карлуше ее отец, который вскоре после этого умер и немудрено, что маленькая горбунья всем сердцем привязалась к его подарку. Милка спала в дортуаре в постели девочки, ела из одной тарелки с нею и бросалась со всех ног навстречу Карлуше.
