Также сдержанно и с наличием оправдательного аргумента рассказывается (под 975 г.) об убийстве князем Олегом Святославичем Люта Свенельдича, сына воеводы киевского князя Ярополка (брата Олега): поводом послужило нарушение Лютом границ охотничьих угодий Олега. Последующий поход Ярополка на принадлежавшую Олегу Древлянскую землю и гибель последнего в бою изображены как месть Свенельда (подстрекавшего киевского князя к нападению на владения брата)
[238].
Следующее по времени убийство было совершено будущим крестителем Руси Владимиром Святославичем. Владимир, подступив к Киеву, вступает в тайные переговоры с воеводой Ярополка Блудом: «Поприяи ми; аще убью брата своего, имѣти тя хочу во отца мѣсто, и многу честь возьмешь от мене». В конце концов Ярополка, явившегося по совету Блуда на встречу с Владимиром, два варяга пронзают мечами
[239]. Вероломство совершенного превосходит все предшествующие случаи. Тем не менее, летопись не осуждает Владимира: главным виновником представлен Блуд, предавший своего князя, в уста же Владимира вкладывается оправдание: «Не азъ почалъ братью бити, но онъ (т. е. Ярополк. — А.Г.), азъ же того убоявся, придохъ на нь»
[240]. Оправдание довольно слабое, поскольку Олег пал не от рук подосланных убийц, а погиб в бою. При этом летописец, не осуждая князя, факт прямого участия будущего крестителя Руси в убийстве не пытается не то что скрыть, но даже как-то смягчить — Владимир под его пером прямо заявляет о намерении убить брата! Очевидно, скрывать моральную нечистоплотность князя просто не нужно, поскольку Владимир — еще язычник; язычнику достаточно (как и в предыдущих случаях) оправдания «политического» характера, в данной ситуации — страха перед возможным нападением противника.
Иным оказывается отношение в литературе второй половины XI — начала XII в. к убийству в 1015 г. вокняжившимся в Киеве по смерти Владимира Святополком своих братьев Бориса, Глеба и Святослава. Убийца получает максимальную степень осуждения, а Борис и Глеб становятся первыми русскими святыми; во второй половине XI — начале XII в. создается целый цикл произведений, посвященных их гибели
[241].
Но в том же 1015 г. имели место еще два убийства, тоже вероломных и к тому же массовых: «В Новѣгородѣ же тогда Ярославъ кормяше Варягъ много, бояся рати; и начаша Варязи насилие дѣяти на мужатых женахъ. Ркоша новгородци: „Сего мы насилья не можемъ смотрити“; и собрашася в нощь, исѣкоша Варягы в Поромонѣ дворѣ; а князю Ярославу тогда в ту нощь сущу на Ракомѣ. И се слышавъ, князь Ярославъ разгнѣвася на гражаны, и собра вои славны тысящу, и, обольстивъ ихъ, исѣче, иже бяху Варягы ти исѣклѣ» (в ПВЛ — «И разгнѣвася Ярославъ… пославъ к Новгородцемъ рече: „уже мнѣ сихъ не крѣсити“; и пазва к собѣ нарочитыѣ мужи, иже бяху иссѣкли Варягы, обльстивъ и исѣче»)
[242]. Как видим, летописцы не осуждают новгородцев (они отвечали на насилия, творимые варягами), а осуждение Ярослава присутствует (в НIЛ) в очень мягкой форме: князь на другой день на вече называет свой поступок «безумием»
[243]. Конечно, можно было бы объяснить это тем, что Ярослав — положительный герой повествования, которому предстоит борьба со злодеем Святополком. Но что мешало хотя бы умолчать о лицемерных словах Ярослава при приглашении новгородских мужей («уже мнѣ сихъ не крѣсити»), обличающих явно расчетливое (отнюдь не в припадке ярости-«безумия») вероломство; однако в ПВЛ эти слова сохранены. По-видимому, из рассказа о совершенном Ярославом вытекало понятное читателям без лишних пояснений оправдание: князь мстил тем, кто совершил вероломное (на варягов напали в ночи, на спящих) убийство варяжских дружинников — людей, доверившихся ему, находившихся под его правовой защитой.
В протокольном тоне, без какой-либо оценки сообщается об убийстве по приказу Ярослава в начале 20-х гг. его двоюродного дяди — бывшего новгородского посадника Константина Добрынина: «Костянтинъ же тогда бѣше в Новѣгороде, и разгнѣвася на нь Ярославъ и поточи и Ростову, на 3 лѣто повѣле убита и в Муромѣ на Оцѣ рецѣ»
[244]. Но примечательно, что в ПВЛ это известие оказалось опущено, очевидно, как явно дискредитирующее князя (никакого оправдания его действиям на этот раз не обнаруживалось).
В 1069 г. свергнутый годом ранее со своего стола киевский князь Изяслав Ярославич, возвращаясь в Киев с польским войском, обещал не «губить град», но посланный им вперед его сын Мстислав «исѣче» 70 киевлян, виновных в свержении отца, «а другыя слѣпиша, другыя же без вины погуби, не испытавъ»
[245]. В летописном известии содержится сдержанное осуждение действий Мстислава, во всяком случае в отношении убитых «без вины». В некрологе Изяславу под 1078 г. отводится возможный упрек покойному в связи о «иссечением» киевлян: «то не сь (Изяслав. — А.Г) то створи, но сынъ его»
[246], т. е. действия Мстислава признаются заслуживающими осуждения.
Следующее по времени зафиксированное в источниках убийство приходится на 1086 г.
[247] Тогда на Волыни был убит князь Ярополк Изяславич. Его убийцу Нерадца летопись именует «проклятым» и «треклятым», о жертве же говорится с сочувствием
[248].
Аналогичное отношение к убийцам и жертвам наличествует в рассказах Киево-Печерского Патерика об убийствах в 90-х гг. XI в. печерских монахов: Григория — князем Ростиславом Всеволодичем, Василия и Федора — князем Мстиславом Святополчичем; обоих убийц вскоре постигает Божья кара — они гибнут на войне
[249].
