Виктор: Это вы и ваша жена. Знаете, почему я это записал?
Геннадий: И почему?
Виктор: Потому что я не мог заснуть. Помните, как ваша жена разбудила вас, чтоб вы не храпели?
Геннадий: Смутно. Выключите, Люда скоро вернётся.
Виктор выключил.
Геннадий: Ей только не включайте.
Виктор: Почему?
Геннадий: Она не знает.
Виктор: Чего не знает?
Геннадий: Не знает, что храпит. Десять лет храпит и не знает.
Виктор обалдел.
Виктор: Почему вы ей не сказали?
Геннадий: А смысл? Расстроится только, а храпеть не перестанет. От веса это, от возраста. Вы бы тоже могли промолчать.
Виктор: Не мог. Я хотел, чтобы вы знали, какие неудобства причиняете окружающим.
Геннадий: Теперь я знаю, и мне совестно. Вы довольны?
Виктор: Нет. Десять лет молчать… В голове не укладывается.
Геннадий: Мы с ней в садике познакомились. В школу вместе пошли, потом в институт. В двадцать лет поженились, двоих детей родили. Знаете, сколько у нас внуков?
Виктор: Сколько?
Геннадий: Семь.
Виктор: И что?
Геннадий неожиданно перешёл на «ты».
Геннадий: Не понимаешь? Люблю я ее.
От такой штыковой искренности Виктору стало неловко. В купе вошла Люда. Невысокая, полненькая, со скорбной носогубной складкой, она носила всё ещё красивое лицо с гладким лбом и смеющимися глазами.
Геннадий: Познакомься, Люда, это Виктор.
Люда: Здравствуйте, Виктор.
Виктор поздоровался и пригляделся к своим попутчикам. Если б какая угодно женщина вздумала храпеть в его кровати, он бы отправил ее домой или в крайнем случае положил спать в соседней комнате. А если б храпела Женя? Если б она оставляла волосы в ванной? Если б не ставила кружку на подставку? Эти вопросы, заданные вроде бы самому себе самим собой, застали Виктора врасплох. Он задумался. Из собственных мыслей его вырвал Геннадий.
Геннадий: А мы с Виктором про внуков говорили, пока ты плескалась.
Люда: Фотографии показывал?
Геннадий: Виктор, хочешь посмотреть фотографии?
Виктор не хотел, но по инерции кивнул, так располагала к себе теплота в голосе Геннадия. У стариков оказались современные сенсорные телефоны. Замелькали снимки, зазвучали комментарии. «Это в Геленджике. Фонтан какой! А это… Слово забыла. Тунис. Точно! Сахара там, они на мотоциклах катались. На квадроциклах. Ой, Гена, всё-то ты знаешь! Это со свадьбы, Коленька наш. Нефтяником сейчас работает. Мастер на буровой. А это Леночка. За Борьку вышла, в деревне сидят. А что, в деревне не жизнь, что ли? Почему не жизнь — жизнь. А тут, посмотри, Прага. Страшилищи. Как их, Гена? Горгульи. А это мостик кованый. Лебеди плавают».
От потока ненужной информации Виктор оцепенел и невидящим взглядом уставился в стенку купе. Старики этого не заметили, им было плевать, смотрит он или нет, они будто бы показывали фотографии себе, как сам Виктор не единожды пересматривал «Властелина колец», нежась и волнуясь в восхитительной предсказуемости шикарного фильма. Неожиданно его пронзила мысль: своего фильма не снял, вот и смотрю чужие. Ему вдруг захотелось раскрыть телефон и тоже угостить стариков снимками своей нормальной жизни, только их не было, как, впрочем, и жизни.
Геннадий: А у тебя как?
Виктор слегка вздрогнул.
Виктор: Что — как?
Люда: Нельзя же так в лоб, Гена. Он хотел спросить вас о детях.
Геннадий: Чего нельзя-то? Мужик статный, справный. Поди троих уж настругал?
Виктор: Двоих.
Сказав «двоих», Виктор и сам внутренне раздвоился. Один голос заорал — каких, на хрен, двоих, что ты несёшь? Второй изрекал нежно и вкрадчиво — про дом ещё расскажи и про собаку не забудь. И Виктор действительно рассказал. Поначалу он говорил неуверенно, совестясь, а потом провалился в фантазию, как путник, идущий сугробами, продавливает наст, а вскоре уже бежит по ним во всю прыть, отчаянно утопая по пояс.
Виктор мучил себя, а чем мучил — он и сам не понимал. Посреди купе вдруг раскинулся сад, где и облепиха, и яблони, и спелая ирга. Возник бревенчатый дом, баня на пригорке, толстый лабрадор Стивен высунул язык от жары, и Владик играет мячом, и Маша, ей сейчас пять годиков, делает в песочнице куличи. А рядом Виктор, голый по пояс, копает компостную яму. И Женя, загорелая, в домашнем халате, похожем на платьице, поливает из большой лейки клумбу, где растут разные цветы, названий которых он не знает. Но они красивы, как красиво всё вокруг, но не так, как в Эрмитаже или в горах, где кружится голова и глазам тесно; не предписано красиво, а красиво потому, что это всё твоё, это ты такой, какой есть. Наверно, из-за этой красоты старики и слушали Виктора заворожённо, лишь изредка перебивая.
Геннадий: …Фотографии-то покажи.
Виктор: Телефон новый купил, не успел перекинуть.
Люда: Да на что тебе фотографии, я и так всё вижу!
Геннадий: Так и я вижу. Сравнить интересно.
Тут Виктор провалился в сугроб по горло.
Виктор: Увидите ещё. Жена с дочкой встречать меня будут.
Геннадий: Святое дело — мужа встречать.
Люда улыбнулась. А Виктор бросился к чемодану, вытащил куклу, показал старикам.
Виктор: Вот, Машеньке купил! День рождения у неё.
Старики повертели куклу в руках, полюбовались и похвалили её. Виктор вернул куклу в чемодан.
Люда: Как хорошо вы про счастье говорите, приятно вас послушать.
Геннадий: Я же говорил — есть молодёжь! А ты — «страдают все, страдают». А видишь, как оно.
Люда: Оба мы видим.
Геннадий: Оба, да. Чайку надо, чайку.
Геннадий ушёл за кипятком. Люда кивнула Виктору и раскрыла сканворд. Виктор пребывал в невесомости. Он вынырнул из фантазий и остался один на один с безобразной правдой — на перроне его назовут придурком и лжецом. Да и сам он так проникнулся своим враньём, что вдруг почувствовал себя обманутым и грязным. Кем обманутым, почему грязным? В боксе состояние Виктора называют «грогги» — это когда ты пропустил удар, которого не видел, который как бы из ниоткуда прилетел, ослепил, оглушил, кости из тела выдернул, а в глазах мухи, как от давления, если резко встать, и пол стремится к лицу, и никак не устоять.
Виктор растерянно искал выход из положения и нашёл два: постараться выскочить из поезда быстрее стариков и спастись бегством или сойти, не доезжая до Адлера, ночью, а к морю добраться на такси. За выбором нужного выхода, просмотром фильмов, сном и новым враньём про свою семью, которое он вынужден был множить, чтобы не саморазоблачиться, Виктор провёл остаток путешествия. А на последнем перегоне, за два часа буквально, ему вдруг противно стало выкручиваться. В каком-то смысле Виктор даже захотел огрести по полной, захотел испить чашу возмездия за своё невозможное враньё, потому что… Он и сам не знал. Но если его не разоблачат, нет, если он сам себя не разоблачит, то и сладкий миф из него никуда не денется, а жить с ним Виктор не мог.
