Я: Зачем вам верёвка? Вы чего?
Мужик присел и отрезал от канатика два метровых куска. Один отдал парню. Запахло жареным. Я отступил в шалаш.
Мужик: Отряд, окружай потеряшку!
Жена: Олежек, не буянь. Ты серьёзно болен. Мы тебя в больницу определим.
Я: Не надо меня никуда определять! Я нормальный. Я пожить тут хочу. Не подходите, суки!
Я проломил стенку шалаша и побежал, но недалеко, потому что споткнулся о корень. Дождевики навалились всем скопом. Я перевернулся на спину. Прилетело палкой. Мужик постарался. Скрутили, связали, вскинули, понесли.
Шалаш. Небо голубое. Лежу, щавель жую. Нет, волонтёры приходили, конечно, уговаривали, и жена плакала, и вообще, но потом все как-то рассосались. Потянулись счастливые денёчки. Я плавал, ел землянику, лазал по деревьям, как в детстве. Стройность вернулась, гибкость исконная, ни одной мысли, только ощущения. Вот мох, вот кора, вот гриб. А через неделю нагрянули журналисты — девушка с микрофоном и толстый оператор с камерой. Я находился в шалаше и нюхал землянику в обе ноздри, сложив ладони ковшом, а тут они. Я сидел, скрестив ноги, как йог, потому что живот подсдулся, и приятно. И в одних плавках. И щетиной ещё зарос.
Журналистка: Вы — Олег Верещагин?
Я: Нет.
Журналистка прищурилась и заглянула в телефон.
Журналистка: Вы — Олег Верещагин.
Я: Да.
В телефоне была моя фотография из инстаграма. Журналистка протянула руку, я пожал.
Журналистка: РБК-Ньюс, Дарья Сапрыкина. А это мой оператор Саша.
Саша помахал рукой и завозился с камерой. Я промолчал.
Журналистка: Мы делаем про вас передачу и хотим взять небольшое интервью. Вы согласны?
Я: Я…
Журналистка: Саша, работаем!
Журналистка вылезла из шалаша и потащила меня за собой, я чуть землянику не расплескал. Встали. Саша вскинул камеру на плечо. Показал три пальца, два пальца, один палец.
Журналистка: Доброе утро. Я веду прямой эфир из леса, где живёт бывший инкассатор Сбербанка Олег Верещагин. Скажите, Олег, что побудило вас бросить работу и семью и поселиться в этом шалаше?
Я: Хорошо мне тут. Поживу пока. Земляники вот набрал, нюхаю.
Я показал оператору «ковш» и для наглядности понюхал. Журналистка склонилась и тоже понюхала. Она была красивой и точёной, как статуя.
Журналистка: Пахнет одуряюще. Говорят, вы ушли из мира в знак протеста? Против чего вы протестуете?
Я: Суды эти, ипотека… Криво всё как-то, понимаете? А тут тишина, интернета нет, птички поют. И небо видно. Я крышу разворошил и весь день в небо смотрю. Землянику жую или щавель и смотрю. И почему мы окна вбок делаем, а вверх — никогда?
Журналистка: Вы хотите сказать, что протестуете против засилья высоких технологий, судебной системы и технократической цивилизации?
Я: Э-э-э… Я просто тут живу, чтобы не жить там.
Журналистка: Хорошо. А как же семья, работа, обязательства?
Я: А как же свобода? Как же лес, щавель, речка, шалаш? Кто будет нюхать землянику и смотреть в небо?
Журналистка: А зачем нюхать землянику и смотреть в небо?
Я: А зачем семья, работа, обязательства?
Журналистка: Не знаю.
Я: И я не знаю.
Журналистка: Хорошо. Чем вы здесь питаетесь? Только подножным кормом?
Я: Травки-ягодки жую и грибы на костре жарю.
Журналистка: Где вы моетесь?
Я: В речке. А какать в ямку хожу.
Журналистка: Очаровательная подробность. Что вы будете делать зимой?
Я: Я даже на час вперёд не думаю, не то что на месяц.
Журналистка: Вы — фаталист?
Я: Зима придёт, там видно будет.
Журналистка: Что — видно? Фаталист вы или нет?
Я: И это тоже.
Журналистка: Последний вопрос. Вы поселились в лесу навсегда или планируете вернуться?
Я: Сложно что-то планировать, когда вперёд не думаешь.
Журналистка: С вами была Дарья Сапрыкина и ушелец Олег Верещагин прямиком из пермского леса.
Оператор скинул камеру с плеча и полез в сумку. Журналистка отдала ему микрофон и повернулась ко мне.
Журналистка: Можно личный вопрос?
Я: Давайте.
Журналистка: Как вы тут без женщин?
Я: Как-то не хочется, не дрочу даже.
Она вспыхнула и улыбнулась.
Журналистка: Спасибо за интервью. Удачи.
Я улыбнулся и кивнул. Оператор помахал. Он немой, что ли?
Если честно, сначала я не придал этому интервью значения. А через три дня придал. Было утро. Я с речки вернулся и залез на сосну, чтоб посмотреть на мир сверху, потому что всё снизу да снизу, надо ведь и сверху когда-то? Сижу на ветке, обозреваю, вдруг вижу — идут. Пятеро. С бородами. С рюкзаками. С удочками. С палатками. К шалашу подошли и стоят. А потом один как заорёт: «Э-ге-гей! Оле-е-ег!» Случилось, думаю, что-нибудь. Жена, думаю, наверное, за мной прислала. Спустился.
Я: Привет, ребята. Вам чего?
Они действительно ребятами оказались, невзирая на бороды, — двадцать с хвостиком, не больше. Почему-то я произвёл фурор: бородачи возликовали и обступили меня, как ёлку. «Олег! Надо же, не наврали в РБК! Так классно, что мы тебя нашли!» И руку полезли жать. Жал. Андрей, Марат, Игнат, Харитон, Костя. Ещё раз. Андрей, Марат, Игнат, Харитон, Костя. За старшего у бородачей был Андрей.
Я: Вы кто вообще?
Андрей: Мы политологи из универа. Я — старший группы.
Харитон: Это так правильно… Судебная, ипотека. Окна не вбок, а вверх. Действительно… Глубоко. Мы хотим с вами жить. У нас палатки, котелки, удочки… Лопаты сапёрные взяли, чтобы землянки на зиму и ров.
Я: Какой ров? Как — жить? Почему?
Я буквально в осадок выпал.
Андрей: Ров и частокол. Всё верно.
Игнат: Правительство не допустит, чтобы тут коммуна была, попробуют выбить.
Я: Куда?!
Андрей тонко улыбнулся, как иезуит.
Андрей: Да уж не в Крым.
Политологи значительно переглянулись.
Я: А может, вам тут не жить? Может, вам жить дома, с мамами?
Марат: Не волнуйтесь за нас. Мы всё решили. Мы готовы.
Я: Я в общем-то…
Костя: Ставим палатки, лесные братья!
Андрей: Это я должен говорить.
Костя: Почему?
Андрей интеллигентно набычился.
Андрей: Потому что я старший группы.
