– О чем ты говоришь, Пьер? Раньше это был коньяк, сейчас камамбер. Только запах остался. Раньше это был аромат. Джин уже не тот, они метают в полицию камни, будто – это камни души, а скорее камни в почках от неправильного питания. Люди лезут на баррикады не из идейных соображений, а из кожи, собственной кожи.
– Им просто хочется сбросить с себя старую уютную пижаму, чтобы перезагрузить чувства. Так было всегда, мама.
– Ты сам пошел бы на баррикады? – протиснулась в разговор Катя, коварно улыбнувшись. Пьер замялся. А когда захотел наполнить бокал Кати, толкнул его горлышком бутылки. Бокал качнулся, и, недолго раздумывая, упал. Мама была рядом:
– Что он, дурак, что ли? – подняла она бокал и поставила на место. – Да и не получится у него. Во Франции революции делают женщины.
– Вы про Жанну д'Арк?
– Не только, Катя.
Редкий случай, когда Франсуаза назвала меня по имени. «Наверное, вспомнила», – иронизировала я сама с собой.
– Марианна, Клара Лакомб, а Коко Шанель чем вам не революционерка, пусть даже в тряпках? Женщине много не надо, ей нужно всё. Да и не только во Франции, в России разве не так?
– У нас санкции, даже камамбером не пахнет, – пошутила Катя, давая понять, что ей не настолько интересна политика, чтобы тратить на нее оставшихся устриц. Но мать Пьера завелась:
– Все делают женщины, правда, надо признать, за это им честь и хвала, что часто они делают это руками мужчины, если руки из того места, – посмотрела Франсуаза на сына. Со второй попытки Пьеру удалось обслужить Кэт.
– Надо же, упал и не разбился, – все еще не мог он забыть про свою оплошность.
– Потому что пьяный. Пьяные не разбиваются, – улыбнулась мне Франсуаза.
Мы уже почти подружились с мамой Пьера, но тут принесли еще бутылку вина и виноградных улиток.
– Меня мучает вопрос, на каком вине выращивают виноградных улиток? Чем их поят? – подхватило меня сухое белое и понесло.
Пьер с матерью переглянулись. «Нужна тебе была эта русская экзотика?» – «Мама, это мое дело, я уже взрослый мужчина и не нуждаюсь в твоем благословении»
– Не, я серьезно, мне кажется, если напоить улитку, она же может сбежать. Ползла себе улитка, ползла, у нее была четкая цель, скорее не цель, а программа. Выпила винца, продрала глаза – «неужели я родилась только для того, чтобы заползти к кому-то в брюхо», встала, поправила антенны, изменила цель и рванула со всех ног подальше от фермы, точнее, с одной ноги, ножки, – взяла я за ножку бокал с вином, посматривая на очередную устрицу Шекспиром: «Быть или не быть».
– Если их напоить, то они начинают петь и танцевать, – начал выхолащивать ситуацию Пьер. Мама ядовито улыбалась.
«Две женщины за одним столом – это тесно», – никак не угомонить мне было себя. «Где твоя толерантность, уважение к старшим?» – «Нету». – «Это все устрицы, они плохо на меня влияют, а вино хорошо, отличное вино. И почему его называют белым, когда оно прозрачное», – разглядывала я Пьера сквозь вино.
– В общем, я хотела сказать, что вино очень вкусное и место замечательное, спасибо, Франсуаза. Давайте выпьем за вас! – подняла я бокал.
«Вот видишь, – посмотрел сын на маму. – Она не такая плохая, просто выпила лишнего». – «Я вижу, она хорошая, просто в хлам».
* * *
Солнце кипело на закате.
– Ты чего загрустила?
– Всегда грустно, когда кто-то уходит.
– Оно завтра вернется, вот увидишь.
– Посмотрим, – чувствовала я, что вина было перебор и улитки хотели вернуться в залив. У меня начался прилив. И все эти гады начали подниматься где-то внутри меня.
В этот же вечер мы уехали обратно в Париж.
– Надо тебя свозить на утес «Лезвие бритвы». Вот где настоящий закат.
– Только не сегодня. Сегодня хочу домой.
– Ты не представляешь, какая там высота, какая красота. Зелено-карий вереск, черные камни и чайки, бреющие море с пенкой волн, где кипящее солнце тушит океан. За всем этим действием присматривает маяк.
От стихов Пьера легче не стало. Красота на ум не лезла, только Корней Чуковский с его крокодилом, который проглотил солнце.
– Ты Чуковского читал?
– Нет, кто это?
– А смотрел фильм про Кинг-Конга?
– Да, и что? Чуковский играл Кин-Конга?
– Почти, он вдохновил автора этого романа всего одной строчкой: «Дикая Горилла Лялю утащила». Это сейчас про меня.
* * *
– У меня сегодня теннис с Жан-Жаком, – увидел Пьер, что Кэт открыла глаза.
– Не Руссо, случаем? – смотрела она безразлично на него. Рот был невкусный. Катя провела языком по сухим губам.
– Не, он не настолько радикален, хотя подача у него ничего.
– А чем он занимается? – безразлично спросила Катя.
– Эклерами.
– Он их ест?
– Он их творит. Кондитер. Я тебя познакомлю. Хочешь?
– Не хочу, меньше всего я сейчас хочу эклеров. Был бы он океаном или морем хотя бы.
Ночью ее вывернуло, вывернутая наизнанку Катя лежала на боку на кровати.
– Как ты? Катя?
– Сам видишь, теперь я не Катя, теперь – Ятак. Вывернуло даже имя, – постаралась она улыбнуться мне. Зубы ее были черны. – В тазике небольшой залив, – посмотрела она вниз.
– Я уберу, спи.
Рядом на столике перед ней стоял кувшин с водой и активированный уголь.
– Чувствую, сегодня был большой прилив.
Глаза, вставленные глубоко в бледную кожу, не хотели ничего показывать. Задернув веки наполовину, словно в окнах ювелирного санитарный день, переучет, хотя бриллиантов всего два. Покупатель один, это я. Казалось бы, что там считать? Я считал, что ей нужно отлежаться.
– Хочешь, я полежу рядом с тобой?
– Не, дай мне умереть спокойно, и ручку с бумагой – хочу завещание тебе нарисовать.
Я исполнил ее просьбу.
– Что еще?
– Ничего больше не хочу. За меня не волнуйся.
– Даже моря?
– Вчера хватило.
– Я думал, девушек хлебом не корми, дай в море ноги помочить. Помнишь, как ты хотела вчера пойти искать мидий?
– Не напоминай. Иди, я порисую.
– Хорошо, – забрал я тазик, и, затворив за собой дверь, направился в ванную.
Только я оттуда вышел, как позвонила мать, чтобы узнать как мы добрались.
– Это у нее на меня аллергия, – постаралась та поддержать меня в трубку, прежде озвучив краткую инструкцию по спасению утопающего.
