– Два! – сказал он спокойно и подал шпагу Лафемасу. – Угодно ли продолжить?
В душе у Лафемаса кипело; он бы с радостью отдал за реванш – реванш ужасный, безжалостный – пару лет своей жизни, но Лафемас был не только отъявленным мерзавцем, но и человеком разумным.
«Из этого пройдохи выйдет отличный новобранец для гвардии господина де Ришелье! – подумал он. – Новобранец, за которого я получу щедрое вознаграждение, и который – кто знает! – возможно, станет мне надежным помощником в моих делах».
Вслух же он сказал следующее:
– Довольно, сударь. Я признаю себя побежденным и должным вам двадцать пять пистолей. И, честное слово, я не стану жалеть об этих деньгах. Теперь я вижу, что мне, который считал себя мастером клинка, предстоит еще многому научиться. Вы ведь поработаете со мной в паре, господин Симеони, конечно, если вы не слишком заняты?
– Охотно, сударь.
– Угодно ли вам будет отправиться в Люксембург? Возможно, мне сегодня же удастся представить вас кардиналу, но, главное, там я уплачу вам долг, ибо при себе у меня нет такой суммы.
– В Люксембург – так в Люксембург, – весело сказал Паскаль Симеони.
– Идемте же! – промолвил Лафемас и взял шевалье де Мирабеля под руку.
– Я догоню вас, господа… Только скажу два слова моему спутнику.
Симеони наклонился к Ла Пивардьеру:
– Ужинайте без меня, дорогой хозяин, а моему слуге скажите, чтобы, как только поест, отправлялся к Люксембургскому дворцу и ждал у ворот.
– Как? Вы нас уже покидаете, любезнейший господин Паскаль? – сокрушенно вопросил Ла Пивардьер.
– Так нужно. Дела – прежде всего.
– Черт бы побрал эти дела… и приключения.
Из-под прилавка показалось хорошенькое, только очень бледное личико Жильетты.
– Вы нас покидаете, сударь? – повторила она. – И даже не отужинаете с нами?
– Если вы пожелаете меня подождать, – отвечал Паскаль, рассмеявшись, – то, возможно, и отужинаю.
И он побежал догонять двух ловкачей, между которыми тем временем происходил такой диалог.
– Это, однако, унизительно, – горячо говорил Мирабель. – Быть побежденным, да еще черт знает кем!
– Какое мне дело до того, кто он, – отвечал Лафемас, – когда вскоре он станет тем, кем я хочу его видеть.
– И во что ты хочешь его обратить? – полюбопытствовал Мирабель.
– В свое орудие, черт возьми. И ты убедишься, что в хороших руках это будет весьма действенное орудие.
– А если он откажется тебе служить?
– О, в таком случае… мы постараемся показать ему, что иногда не следует учить тех, кто могущественнее тебя.
– Ты вновь будешь с ним драться?
Лафемас пожал плечами.
– Нет, с ним буду драться не я, а мы.
– Только вдвоем? – спросил Мирабель с улыбкой.
– До чего же ты глуп, шевалье! – отвечал на это Лафемас и шутя потрепал товарища за ухо.
Глава X
Как господин де Лафемас был вознагражден за свое усердие, и как кардинал де Ришелье протянул руку Паскалю Симеони
К совершеннолетию Людовика XIII Мария Медичи выстроила в предместье Сен-Жермен Люксембургский дворец, обширный сад которого простирался до Шартре.
Кардинал де Ришелье, бывший тогда еще простым епископом в Люсоне и главным надзирателем экс-регентши, поселился в малом Люксембургском дворце, который построил себе рядом с большим, где и жил все время, пока сооружали его кардинальский дворец.
В этом-то малом Люксембургском дворце мы и увидим первого министра в феврале 1626 года, вечером того дня, богатого событиями, коими наполнена первая часть, послужившая прологом к этой истории.
Это было ровно за два часа перед тем, как граф де Шале явился в особняк герцогини де Шеврез, где, как нам известно, он по первому призыву своей возлюбленной слишком послушно, к своему несчастью, вступил в заговор, последствия которого окажутся для него крайне печальными.
Это было спустя полчаса после необычной дуэли Паскаля Симеони и Исаака де Лафемаса.
Кардинал находился в великолепном салоне, по стенам которого тянулись шкафы богатой библиотеки, а по центру стоял громадный стол, покрытый дорогим ковром и заваленный бумагами и портфелями. Вокруг этого стола, освещенного двумя десятками восковых свечей, сидели десять секретарей, и все как один писали под диктовку министра; но вскоре, по поданному кардиналом знаку, все удалились, за исключением Жуана де Сагрера, любимого пажа министра. Укутанный в меха, Ришелье полулежал в глубоком кресле у пылавшего камина и рассеянно гладил двух кошек, сидевших у него на коленях. Перед ним стоял капуцин с лицом, сильно изрытым оспой, рыжей бородой, косыми глазами и босыми ногами в грязных сандалиях.
Этим капуцином был Франсуа-Леклер дю Трамбле, более известный в истории под именем отца Жозефа, которое он принял в монашестве, в возрасте двадцати двух лет, после того как оставил военное поприще, где достойно проявил себя в годы своей молодости.
Отец Жозеф был наперсником кардинала, его посредником во всех мало-мальски важных предприятиях. Это был, как говорят, главный подстрекатель к принятию жестоких мер, с помощью которых Ришелье удалось уничтожить во Франции феодализм и создать на его обломках прочное могущество государства. Одним словом, это был верный друг первого министра как в счастье, так и в несчастье. Столь верный, что, когда он умер, Ришелье воскликнул: «Я потерял правую руку!»
* * *
– Ну, Жуан, – сказал вдруг кардинал пажу, – вы закончили?
– Еще пару минут, монсеньор, – отвечал молодой человек. – Я испортил один лист, замарав его чернилами, и должен был начать снова.
– А куда вы девали испорченный лист?
– Вот он, монсеньор.
– Дайте.
И министр, скомкав поданный ему пергамент, на котором было написано несколько строк, бросил его в камин, сказав: «Все или часть оного должно появиться в свое время».
– Что же это такое, монсеньор? – спросил отец Жозеф.
– Пустяки! – отвечал Ришелье с притворным равнодушием. – Это отрывок из моей трагедии «Мирам».
Капуцин покачал головой.
– Да, – продолжал кардинал, от которого не укрылось это квазинасмешливое движение, – вы думаете, мой друг, что я и так слишком много времени потерял, занимаясь поэзией, когда, едва я успел достигнуть могущества, мне уже угрожают со всех сторон всевозможные неприятности и затруднения! Но что вы хотите, мой дорогой! Мне только сорок один год, а в этом возрасте слабости еще позволительны… и вот я питаю любовь к Музам! Впрочем, не тревожьтесь! Эта любовь не помешает моим занятиям. Я бдителен, Жозеф… бдителен, как никогда… и недавнее заключение в тюрьму бывшего воспитателя Месье доказывает это как нельзя лучше. О, тут затевалось ужасное коварство, Жозеф! Ужасное коварство! Уже составлен был план, как удалить принца от двора, для того чтобы расстроить уже решенный его брак с дочерью покойного герцога де Монпансье, для того чтобы приберечь его для некой более именитой особы. Все принцы и вельможи присоединились бы в этом возмущении к герцогу Анжуйскому, и кто знает, чем бы все это закончилось. В случае успеха с их стороны король, возможно, уже находился бы в одной из камер какого-нибудь монастыря. Но, повторяю, я бдителен, я крайне бдителен! Я наблюдаю за малейшими движениями Испании и Англии, за герцогом Савойским и за гугенотами. Ах! Если б даже короля сделали монахом, то что бы стало со мною? Меня бы заперли не в келью… откуда можно еще выйти… а в могилу! Посмотрите, Жозеф, какие хорошенькие котята! А какие хитрые! Пока я с вами говорил, вот этот черный котенок, полагая, что белый спит, намеревался задушить его… и это из мести: только что, перед тем, его товарищ нанес ему оскорбление. Животные иногда превосходят в смышлености даже людей! Вы закончили, Жуан?
