– Что с вами, сударыня? Чего вы так боитесь?
– Ничего… здесь уже ничего, – ответила она, попытавшись улыбнуться. – Но там… в гостиной… Ах! Вот что не забудьте, господин Симеони… Если мой муж… или господин Фирмен Лапрад вернутся, то скажите, что я привела вас сюда затем, чтобы показать вам эту «Мадонну» Корреджо.
Анаиса указала ему на картину, висевшую напротив ее постели, над скамеечкой для молитвы, – чудесное полотно главы ломбардской школы, мастера грации, чистоты рисунка и гармонии тонов…
Но Паскаль мало заботился в настоящее время о красоте искусства; его глаза лишь машинально взглянули на шедевр Корреджо и снова перенеслись на баронессу.
– Боже мой, сударыня! – воскликнул он. – Вам грозят, должно быть, серьезные неприятности, раз уж вы находите нужным приготовить извинение или оправдание… такому посещению, которое объясняется очень просто.
Анаиса де Ферье грустно покачала головой.
– Когда вы узнаете все, что я хочу вам сказать, то перестанете находить нелепыми те предосторожности, которыми я окружила наше свидание.
– Но я не нахожу ничего нелепого в вашем поведении, сударыня!.. И упаси меня Бог осуждать ваши поступки; напротив, я уверен, что вы имеете очень важные и серьезные причины так поступать!
– И вы правы, сударь. Вот я и спешу воспользоваться этим драгоценным случаем – который, боюсь, нескоро повторится, – чтобы передать вам все мои несчастия, о которых, впрочем, вчера вы сразу же догадались… и графиня де Шале тоже. О! Ее нежное и деликатное обращение со мной сказало мне об этом! Я несчастна… очень несчастна! Так несчастна, что несколько недель тому назад, в Бове, однажды вечером, едва не покусилась на свою жизнь!
– Великий Боже!
– Но в ту минуту, когда я уже готова была совершить мой преступный замысел, силы меня оставили… и теперь я благодарю Бога за то, что у меня есть друг! Друг… которого я не знаю и который меня тоже не знает… Но какая разница! Я вам всецело доверяю, сударь! Впрочем, я ошибаюсь, говоря… что не знаю вас!.. Достаточно иногда одного поступка, чтобы открыть душу… а после вашего вчерашнего героического поступка можно ли еще сомневаться в благородстве и великодушии вашего сердца! И я в нем не сомневаюсь, слышите, не сомневаюсь! В полной уверенности, что вы не останетесь равнодушным к моему несчастью, я хочу рассказать вам все мои горести и страдания! Но позвольте еще раз напомнить вам, господин Паскаль: если мой муж или племянник вернутся, не забудьте сказать, что я похвалялась этой «Мадонной», и вы изъявили желание на нее взглянуть. Впрочем, это действительно замечательное произведение великого художника! Эту картину привез из Рима моей матери один старый друг… О, дорогая моя матушка… любимый папенька! Если бы они были живы, мне не пришлось бы просить о помощи незнакомого человека! Ах, господин Симеони, сиротам всегда есть на что жаловаться!.. Но о чем это я? Простите… У меня мысли путаются. Им так давно не давали высказаться!
Анаиса де Ферье закрыла лицо руками и с минуту пребывала в глубокой задумчивости.
Наконец Паскаль промолвил тихим голосом, каждая нотка которого, шедшая от самого сердца, заставляла трепетать это другое сердце, к которому оно обращалось:
– Вы упомянули о вашей матушке, сударыня. Я тоже, как и вы, лишился матери, которую обожал. Так вот, именем этих двух существ, память о которых для нас священна, уверяю вас, что какова бы ни была угрожающая вам опасность, я ее уничтожу; какое бы горе вас ни снедало, я его рассею! Объяснитесь же! Кто или что заставляет вас так страдать и дрожать? Я вас слушаю.
Анаиса все еще колебалась… Есть такого рода признания, которые нелегко женщине передать мужчине, в особенности, когда необходимо входить в подробности.
Яркий румянец сменил ее мертвенную бледность… румянец чистоты и непорочности.
– Итак? – повторил нежно Паскаль.
– Что ж, – воскликнула наконец баронесса, – слушайте же, господин Симеони, слушайте!
И, все более воодушевляясь по мере того, как продвигался ее рассказ, баронесса де Ферье повела повествование:
– Я сирота, как я уже вам сказала, сударь. В возрасте шестнадцати лет я потеряла родителей – сейчас мне двадцать – и поселилась в доме дяди, брата моего отца, Антонена де Рибокура, который был назначен моим опекуном. Барон де Ферье был давнишним другом моего дяди и, следовательно, знал меня с детства. Я, со своей стороны, часто встречая его в нашем доме и всегда видя его любезным и ласковым, обходилась с ним по-дружески. Впрочем, я была слишком далека от мысли о том, что он предполагает связать свою судьбу с моею. Однако так оно и случилось. Как-то раз, прошлым летом, дядя позвал меня в свою комнату и после предварительной речи, в которой он припомнил мне все его обо мне попечения и все то, чем я ему обязана, он объявил, что желает увенчать свое доброе дело, пристроив меня самым приличным образом, что, при моем ничтожном состоянии, следует считать не иначе как даром Провидения. Господин барон де Ферье, его друг, просит у него моей руки. Что сказать вам, сударь? Барону де Ферье было пятьдесят лет… мне девятнадцать! Несмотря на то, что в первую минуту мысль оставить суровый и скучный дом дяди приятно блеснула в моей голове, узнав, что мне предлагают в мужья господина барона де Ферье, я возмутилась. Я мечтала о браке пусть, может, и не столь блестящем, но более подходящем моим вкусам, летам и способном составить мое счастье… Но мой дядя-опекун все решил за меня; он просто приказывал. «Вы выйдете за господина барона де Ферье, сударыня. – сказал он мне. – И я нахожу вас крайне неблагодарной, так как вы должны на коленях благодарить меня за то, что я устроил для вас такую великолепную партию».
Так я стала женой господина де Ферье. Первые дни моего брака не были для меня слишком тягостными. Барон оказывал мне самое нежное внимание и угодливость. За недостатком любви я чувствовала к нему уважение, почтение… Это было нечто вроде мужа-опекуна, который заменил для меня дядю-опекуна. И пусть я с этой переменой не приобрела сердечных радостей, но, по крайней мере, выиграла некоторые удовольствия. Господин де Ферье был богат; малейшие мои желания были для него законом. Я уверена, что никогда бы не посетовала на свою судьбу, продолжайся все это хотя бы таким образом. Счастье – вещь относительная, и насекомое, привыкшее жить в траве, не думает завидовать судьбе птицы, которая парит под небесами. Но этому не суждено было так продолжаться. У господина де Ферье был племянник, сирота, как и я, которого он воспитал и любил, как сына. Избрав себе судейское поприще, этот племянник, господин Фирмен Лапрад, изучал право в Париже, но каждый год во время каникул приезжал в Бове, к дяде, который однажды мне его представил. Бывают предчувствия. Первый раз, как я увидела господина Фирмена Лапрада – мне тогда было шестнадцать, ему двадцать, – мной овладело чувство, подобное тому, что испытывает путешественник, заснувший в лесу, когда при пробуждении видит подле себя отвратительную змею. Однако господин Фирмен Лапрад недурен собой, как вы сами видели, господин Паскаль, да и ни неприятным, ни глупым его тоже не назовешь… В свой первый визит он сумел выказать столько ума, любезности, что его дядя – и вполне справедливо – испытал за него гордость, и мой опекун, в свою очередь, также был очарован им. Но я… я… это было в моей крови, в моих фибрах, в моей душе… повторяю вам, что в первый день нашего знакомства с ним я подумала: «Этот человек станет моим врагом!..» И мой инстинкт не обманул меня. Фирмен Лапрад не мог присутствовать на нашей свадьбе по той причине, что заканчивал обучение, и господин де Ферье был в отчаянии от этого. Затем спустя три недели однажды утром мой муж прибежал ко мне, крича в восторге: «Радуйся, Анаиса! Фирмен утвержден адвокатом! Вот, смотри, его письмо! Это бедное дитя едет теперь к нам, отдохнуть после таких трудов! Какое счастье!»
