И вернувшись в шкатулке, она вынула оттуда пузырек и подала его молодому человеку.
– Вы уверены в действенности этого порошка, сударыня? – спросил он.
– Уверена, – отвечала Татьяна.
И тут же добавила:
– К тому же стоит ли убивать ее теперь, когда вы знаете, что тот, кого она предпочла, вскоре должен умереть?
– Умереть!.. Кто знает, как все сложится? Он силен… он ловок, он отважен, этот Паскаль Симеони, он может от нас ускользнуть.
– Не ускользнет!
– В конце концов… если и ускользнет… если по какой-нибудь случайности мы проиграем в той битве, которую собираемся ему навязать… ему и его господину… у меня, по крайней мере, будет средство против нее… надежное средство. Так, говорите, этот яд эффективен, сударыня?
– Сомневаетесь? Тогда подождите.
И Татьяна с некоторым раздражением – ей не терпелось присоединиться к господину де Лафемасу – позвонила в колокольчик.
Явилась Катя.
– Скажи, чтобы привели Хвата.
Вскоре один из карликов вошел в комнату с собачкой на руках. Это была великолепная шотландская левретка, тонкая, стройная, с продолговатой мордочкой, с шелковистой шерстью.
Увидев хозяйку, она вырвалась из рук карлика и с веселым лаем бросилась к русской.
– Молодец, Хват, умница! – сказала Татьяна.
Собака тихо уселась у ее ног и устремила на нее свои добрые глаза.
Между тем Татьяна взяла кусок сахара, открыла хрустальный пузырек и, посыпав сахарок пудрой, повернулась к левретке:
– Лови, Хват!
Собака поймала кусок на лету, но едва она его раскусила, как безжизненной массой растянулась на паркете. Ни крика, ни вздоха не вырвалось из груди бедного животного.
– Убедились, сударь? – холодно сказала Татьяна Фирмену Лапраду.
Тот молча поклонился, спрятал яд в карман и последовал за русской, пройдя мимо карлика, на лице которого не отразилось ни малейших эмоций.
Катя, камеристка, оказалась более человечной.
– Бедный Хват! – прошептала она, пустив слезу по уходе своей барыни. – Он так вас любил, Татьяна Михайловна… никогда никому не сделал ничего плохого… за что было его убивать?
Глава VII
Которая вдвойне доказывает, что люди умные и великодушные часто делают большие глупости
Господствующей чертой характера Анри де Шале была гордость, непомерная гордость. Понятно, что, одураченный таким образом женщиной, молодой граф отнюдь не испытывал желания рассказывать кому бы то ни было об этом приключении, в котором он играл такую пассивную роль в особняке своей прежней любовницы – Татьяны.
Однако по некотором размышлении самолюбие графа и в этом случае преподнесло ему некоторое утешение. Если Татьяна сыграла с ним такую дерзкую штуку, то не доказывает ли это, что она все еще его любит? А как бы презрительно ни относились мы к особе, питающей к нам подобное чувство, никогда сильная страсть не оскорбит нас. Напротив, самое жестокое сердце припоминает всегда без гнева все попытки заставить его полюбить себя. Чувства Анри де Шале по отношению к Татьяне уже остыли… Она же, напротив, все еще продолжала его любить, и поэтому, несмотря на свое минутное поражение, он все-таки имел над ней преимущества и, чтобы закрепить их за собой, решил не выказывать ни малейшего неудовольствия своей бывшей любовницей и предать этот эпизод полнейшему забвению.
Правда, некоторые частности этого происшествия заставили бы другого призадуматься: Татьяна, как помнится, после тщетной мольбы стала угрожать своему любовнику, а такое в глаза никогда не говорится понапрасну. Но Анри не обратил на все эти угрозы и проклятия ни малейшего внимания, сочтя себя совершенно огражденным от опасностей своим высоким положением.
«Пусть ей и легко удалось поцеловать меня, – думал он, – убить графа де Шале будет уже труднее! Не боюсь я ее!»
Судя по вышеприведенному рассуждению, неудивительно, что спустя дня три после этого происшествия, часу в одиннадцатом утра, граф Шале просыпался уже весело, радуясь ясной погоде, обещающей ему приятную прогулку с принцем в Венсенском лесу или по бульвару Кур-ла-Рен с герцогиней де Шеврез.
Но не успел граф де Шале с помощью своего главного камердинера, Марселя, приняться за свой туалет, как портьера приподнялась и в уборную вошел один из лакеев.
– Что вам надо? – спросил граф.
– Робер д’Анбрюн, берейтор графини де Шале, просит позволения передать вам письмо от ее сиятельства, – сказал слуга.
– Письмо от моей матушки! Велите, велите скорее войти!
Надо сказать, что Анри обожал свою мать.
Гонец вошел. Это был почтенный слуга, возведенный в чин берейтора за усердную службу.
– Здравствуйте, Робер! – дружески промолвил граф. – Надеюсь, вы не привезли мне ничего неприятного?
– Ничего, монсеньор.
– Матушка здорова?
– Совершенно здорова, монсеньор.
– Что ж, в таком случае я могу закончить свой туалет. Но только поторопись, Марсель… мне не терпится узнать, что пишет госпожа графиня.
Слуга повиновался, менее чем через пять минут он закончил свою работу, на которую в другое время у него ушли бы все двадцать, и вышел.
Анри взял из рук берейтора письмо, сорвал печать и прочел следующее:
«Дорогой и любимый сын мой!
Давно, очень давно не имела я от вас известия, но не упрекаю в том, полагая, что если вы не пишете мне по-прежнему так часто, то это происходит не от равнодушия или забвения, а по необходимости. Я знаю, сын мой, что все ваши часы рассчитаны и все ваше время занято при дворе, так что вам бывает очень трудно найти свободную минуту побеседовать с отсутствующей, тогда как у этой отсутствующей нет другой обязанности, ни другого удовольствия, как только думать о вас и пользоваться всяким случаем, чтобы написать вам. Я объясню вам сейчас настоящий случай, которым я так спешу воспользоваться: один из моих дальних родственников, барон де Ферье, проживавший до сего времени в Бове, где он имеет прекрасное имение и пользуется всеобщим уважением, был у меня на днях проездом в Париж и представил мне свою жену и племянника. Баронесса де Ферье очаровательная молодая женщина, характера меланхолического, даже несколько грустного, но это, может быть, так только кажется, потому что, несмотря на разницу лет между супругами, мне все-таки думается, что они счастливы. Что же до господина Фирмена Лапрада, племянника барона, то, несмотря на самое короткое время нашего знакомства, я составила о нем мнение, не совсем лестное для него, и желала бы, чтобы вы приняли это к сведению. Мне бы хотелось, чтобы это послужило вам если и не правилом поведения, то хотя бы ориентиром, так как барон де Ферье, через мое посредство, просит вашего покровительства для своего племянника-адвоката, очень образованного, чрезвычайно сведущего и обладающего всеми качествами ума и сердца, как уверял он меня. Но в то время как мой почтенный родственник расхваливал мне своего племянника, я инстинктивно опровергала все его уверения. Тайный голос говорил мне: “Он тебя обманывает, обманываясь, конечно, и сам; этот человек зол, фальшив и коварен. Не доверяй ему. Если же твой сын не может отказать ему в некотором покровительстве, то пусть оно будет самым кратковременным и незначительным”. Я вам высказала свое мнение, друг мой, но очень может быть, что я и ошибаюсь на счет Фирмена Лапрада; может быть, мои предчувствия нечто иное, как нервное расстройство; но мать в праве все высказать своему сыну, и я говорю вам то, чего не сказала бы, конечно, никому другому. Из уважения же к моей любви и нежной заботливости о тебе, мой Анри, прости мне эту слабость. Предупреждаю вас этим письмом о скором визите к тебе Фирмена Лапрада и о моем мнении на счет него… сообразуйся же с обстоятельствами и помни, что как бы ни безумны были мои подозрения, ими все-таки руководит желание оберегать ваше счастье, ваши интересы и ваше общественное положение. До свидания, Анри, мой дорогой сын! Если бы вы знали, однако, как я иногда боюсь за вас… Но я безумствую, я теряю голову! И этому, конечно, виною вы, сударь, зачем находитесь так далеко от меня… Впрочем… вот наступает весна, а вы обещали приехать ко мне на целые две недели, когда наши старые леса оденутся зеленью и луга покроются цветами. До свидания же, мой друг, до скорого свидания! Но… этот бедный Фирмен Лапрад… может быть, с моей стороны, было очень дурно поступать так, после того, что я обещала его дяде. Впрочем, я рассуждаю по-женски, а вы поступайте как мужчина. Прощайте!
