Однако тот, со своей стороны, выслушал этот поток любезностей с кротким видом. Все еще находясь под впечатлением совета, данного ему Паскалем Симеони, он сознавал, что упреки жены действительно справедливы, и что, будучи гораздо более виновным, нежели она полагала, он не имеет никакого права сердиться на нее за подобные вспышки.
В это время вошла Жильетта с чашкой бульона в руках. При виде бульона гнев горбуньи лишь усилился
– Унеси его назад, Жильетта, – завизжала она, – я тебе приказываю!
Блондиночка остановилась в недоумении.
– Слышишь, что я тебе говорю? – продолжала хозяйка. – Я не хочу, чтобы он ел мой бульон!
– Но, тетушка…
– Твоя тетушка сошла с ума, дитя мое… Благодарю, малышка… последний раз ты услуживаешь твоему бедному дяде, который не забудет этого… А теперь оставь нас, Жильетта; мне нужно поговорить с моей милой женушкой о делах.
Произнеся это самым спокойным тоном, Ла Пивардьер поставил чашку на стойку, усевшись за которую, принялся есть бульон.
– Ах! Это уж слишком! – закричала Латапи и бросилась с намерением вырвать у него чашку, предмет их спора.
Но Антенор одной рукой удержал расходившуюся супругу.
– Голубушка, – продолжал он все с тем же бесстрастием, – вы, вероятно, не поняли, что я сейчас сказал нашей племяннице. Если она услуживает мне в последний раз… следовательно, она уж никогда более меня не увидит… а также и вы не увидите меня никогда; поэтому, думаю, вам не стоит так горячиться из-за какого-то глотка бульона. Выслушайте-ка меня лучше спокойно… Ступай, Жильетта. О! Не бойся, дитя мое: я не уеду, не простившись с тобой!
Девушка вышла на этот раз со слезами на глазах. Побежденная серьезным тоном Антенора, госпожа Латапи сдержала гнев и опустилась в свое кресло.
– Ну… какой обман придумали вы еще, сударь? – спросила она с досадой.
– Тут нет никакого обмана, сударыня, – сказал Антенор, – и особа, к которой вы имеете доверие… наш любезный и уважаемый жилец, господин Паскаль Симеони, может засвидетельствовать вам мое решение. Сегодня вечером я уезжаю из Парижа, с тем чтобы не возвращаться сюда более…
– Никогда?
– Никогда!
Не зная, радоваться ей или удивляться, госпожа Моник Латапи молчала.
– Да, – продолжал Ла Пивардьер, – я покидаю столицу сегодня вечером и клянусь, что никогда больше ноги моей здесь не будет!.. Теперь, взамен той полнейшей свободы, которую я вам даю… мне бы хотелось знать, что дадите мне вы?.. Ну, дорогая красавица, без шума, без скандала скажите, во сколько вы оцените нашу вечную разлуку?
Латапи нахмурила брови; несмотря на привлекательное будущее, открывавшееся перед ней, ей все-таки нелегко было решиться на пожертвования.
Но она подумала, что этим только испортит все дело, и покорилась необходимости предложить хоть сколько-то.
– Так вы говорите, господин Паскаль Симеони поручится за вас?
– Да.
– И что вы отправитесь сегодня вечером?
– Сегодня вечером.
– И не возвратитесь более?
– Никогда!
– Что ж…
* * *
Занятые своим объяснением, Ла Пивардьер с женой и не замечали, как уже несколько минут на улице, перед самым магазином, какие-то мужчина и женщина вели, в свою очередь, также очень оживленный разговор.
Мужчине было лет тридцать. Он был высок и худощав; лицо у него было доброе, честное и кроткое. Одет он был на манер бретонских крестьян: панталоны с широкими складками, три различного цвета и величины жилета, рубашка с отложным воротничком, камзол с рукавами и коротенький плащ, как у петиметров времен Генриха III. Шляпа с широкими полями, слегка загнутыми кверху, разукрашенная перьями и лентами, покрывала его голову.
Женщине, также бретонке, было лет двадцать семь или восемь. Хорошенькая, хотя немного рыжеватая, одета она была в костюм, напоминавший одеяния средневековых кастелянш, который состоял из головного убора на манер тюрбана с узким донышком, к макушке которого прикреплена была вуаль, ниспадавшая на плечи. Ее волосы, разделенные пробором посреди лба, придерживались лентой, обвивавшей голову. На шее была накрахмаленная кружевная косынка; платье – темного цвета, с широкими красными рукавами и корсажем со шнуровкой спереди; фиолетовая юбка с бархатным бортом стягивалась вокруг талии шелковым кушаком с серебряными цветами; наконец, красные чулки с разноцветными стрелками и меховые башмаки довершали ее наряд.
Теперь узнаем, о чем же это они рассуждали так горячо, что, в более погожую погоду, наверное, давно бы уж собрали вокруг себя толпу зевак.
– Уверяю тебя, Ивон, это он… Непременно он! Черт побери, что ж я, не знаю своего мужа?
– Разумеется, кузина Сильвия, кому же знать его лучше, чем вам! Да мне и самому кажется, что это господин Антенор… Что же вы намерены делать, кузина, если это действительно он?
– А то, что я теперь без него не пойду! Конечно, если бы мы не встретили моего милого друга… то так бы и вернулись, как пришли… Но раз уж случай свел нас… я им воспользуюсь!.. Какое счастье, Ивон, что ты остановился у этой лавки! О чем только он болтает с этой горбуньей?
– Уж точно он не о любви говорит с этой старой уродиной… вам нечего бояться, кузина.
– Ах, нет! Я нисколько его не ревную! Смотри, перед ним чашка…
– Вероятно, он зашел в этот дом выпить чего-нибудь.
– Выпить!.. Но здесь продают не питье… а ленты… позументы… и разные другие товары!.. Взгляни на вывеску: «Золотая колесница», госпожа Латапи…
– Ну, верно, эта госпожа Латапи знакомая господина Антенора, ведь он из Парижа – понятно, что у него есть и знакомые здесь, – вот он и зашел повидаться, из вежливости.
– Ах! Я не могу дольше стоять здесь, на холоде. Я совсем замерзла. Войдем в лавку, Ивон!
– Войдем!
– Если он рассердится, что я уехала из Нанта без его позволения, то, думаю, он рассердился бы еще более, когда бы узнал после, что я была в Париже, видела его, но даже не подошла к нему.
После такого заключения бретонка решительно отворила дверь лавки и вбежала туда в сопровождении своего кузена.
– Здравствуй, Антенор! Здравствуй, мой милый муженек! – вскричала Сильвия. – Это я! Прежде поцелуй, а потом уж брани.
Нет, перо слишком слабо; надо взять кисть, чтобы вернее изобразить тот эффект, который произвело появление этой женщины в магазине «Золотая колесница»! Двоеженец как сидел, так и остался сидеть, словно громом пораженный. Что касается Моник Латапи, то, услышав, что молодая женщина назвала Антенора своим «муженьком», она вперила в нее свои маленькие глазки с выражением не отчаяния, но какого-то злорадства, ожидая, что та повторит еще раз и она убедится в том, о чем начала уже догадываться.
