Баскари же при виде такого сокровища на несколько секунд утратил дар речи.
– И это все мне?! – воскликнул он наконец.
– Тебе. И каждый из тех, кого ты привлечешь для этой работы – а ты можешь нанять человек двадцать, так как, повторюсь, враг очень опасен, – получит еще по триста ливров… Четверть этой суммы – авансом.
– Триста ливров каждому! Тьфу, пропасть! Да ты, малыш, платишь по-королевски!
– Лишь потому, что хочу, чтобы и обслужили меня так же… Ну, так как? Все еще отказываешься?
Баскари по-прежнему колебался; последнее чувство чести боролось в нем со столь выгодной наживкой… с перспективой всевозможных удовольствий, которую обещало ему обладание разложенным на его кровати богатством.
Исход этой борьбы был ясен заранее. Там, где, возможно не устоял бы и лучший, мог ли устоять худший?
– Нет, уже не отказываюсь! – вскричал он, погрузив свои костистые руки в потоки золотых экю. – Я согласен. Тем хуже!
– Отлично, – проговорил Фирмен Лапрад. – А теперь присядь и выслушай мои указания.
Глава V
В которой граф Шале совершает нечто худшее, чем просто глупость, и совершенно напрасно
Накануне того дня, когда король должен был уезжать в Фонтенбло, а его преосвященство – во Флери д'Аргуж, ранним утром, не имея – в силу занятости на службе – возможности лично отправиться в «Форсиль» для того, чтобы известить, как им и было обещано, мэтра Гонена о предстоящем проезде кардинала через Ферроль, Жуан де Сагрера направил к бывшему фокуснику нарочного.
В письме пажа говорилось следующее:
«Мой дорогой Гонен,
Завтра, в субботу, его преосвященство отправляется во Флери. Полагаю, вы еще успеете все подготовить для того, чтобы во время недолгого пребывания кардинала в вашем доме взору его было явлено восхитительное представление. Я бы и сам хотел поехать с его светлостью, хотя бы для того, чтобы поприветствовать мимоходом вас и обнять мою дорогую Бибиану, но кое-какие срочные дела вынуждают меня остаться в Париже до вечера воскресенья, вследствие чего я смогу присоединиться к его преосвященству в его замке лишь в понедельник и, как вы понимаете, не премину заскочить к вам, чтобы узнать, как все прошло, так что до скорого. Надеюсь, наша Бибиана чувствует себя уже лучше. Скажите ей – возможно, это скорее ее излечит, – что я очень ее люблю.
Жуан, маркиз де Монгла».
Ох уж эти странности человеческой души! Выписывая эти строки, Жуан радовался тому, что он может быть полезен мэтру Гонену…
Он уже запечатывал конверт, когда вдруг ощутил безотчетное сожаление оттого, что вообще написал это письмо, и прежде чем передать его курьеру, какое-то время колебался…
Дело все в том, что он вспомнил о разговоре, состоявшемся у него с Паскалем Симеони по выходе из гостиницы «Форсиль», и при воспоминании о подозрениях друга на сердце у него вдруг стало тревожно.
Но эти подозрения были безосновательными… да, безосновательными! Гонен не был, не мог быть сообщником презренных убийц!
Письмо ушло.
И не желая не то что лгать, но просто скрывать от друга сам факт отправки этого послания, Жуан, который обещал Паскалю сходить вместе с ним куда-нибудь пообедать, остался дома.
Случается, что не только самым извращенным умам, но и самой чистой совести приходится искать способы, кои могли бы помочь ей избежать нежелательных упреков.
Паскаль же, в свою очередь, если и расстроился от отсутствия молодого человека, то не очень сильно. Давно уже всецело поглощенный любовью, не слышавший ничего из тех тревожащих разговоров, что ходили касательно графа Шале, мог ли он объяснить это нарушение данного пажем слова на счет иначе, нежели обычной забывчивостью?
Как и бдительность, преданность тоже иногда засыпает на пороге опасности.
* * *
Между тем чем ближе подходил час исполнения заговора, тем большую растерянность ощущал Анри де Шале.
Пока он находился в обществе герцогини де Шеврез или кого-то из заговорщиков, все было в порядке: он не испытывал ни малейших колебаний. Но стоило ему остаться одному, как, вновь и вновь взвешивая шансы на успех, он говорил себе: «А что, если наша затея провалится?»
Здесь следует повторить, чтобы читатель держал это в памяти, что Шале беспокоился отнюдь не о себе, а о своих друзьях, особенно о своей любовнице!
Себя он полагал слишком значительной персоной, чтобы опасаться гнева кардинала-министра!
В пятницу, около двух часов дня, граф держал путь в Лувр, где у него была назначена аудиенция у его преосвященства, когда вдруг встретил командора де Валансе.
Командор де Валансе был уже довольно пожилой человек. Любезный, умный и даже более чем умный: наделенный здравомыслием и нравственной честностью, которые завоевали ему уважение самых легкомысленных, самых глупых придворных; любой из них – где бы, в какое бы время ему ни повстречался командор де Валансе – почитал за удовольствие пожать ему руку.
Что и поспешил сделать Шале.
– Добрый день, добрый день, дорогой граф, – промолвил командор.
И, задержав руку молодого человека в своих, продолжал:
– Но что это с вами? Да вы весь горите!.. Я не доктор, но готов биться об заклад, что у вас лихорадка! Уж не любовная ли печаль тому виной? Какая-нибудь ссора, размолвка с дамой ваших мыслей!.. Ну же, расскажите мне все. Плохого совета, вы знаете, я дать не могу, и пусть мои волосы уже начинают седеть, я все еще способен – оказывая другу услугу, – соединить то, что разошлось… восстановить то, что разбилось.
Господин де Валансе произнес это с улыбкой, в самом деле отнеся лихорадочное состояние Анри де Шале на счет чего-то незначительного.
Но первые же слова командора заставили графа вздрогнуть – натуры слабые, нерешительные часто верят в участие провидения во всех мало-мальски значительных событиях их жизни. Вот и неожиданная встреча с господином де Валансе стала для графа чем-то ниспосланным свыше. Последняя же фраза командора: «Плохого совета я дать не могу, я все еще способен соединить то, что разошлось… восстановить то, что разбилось» – и вовсе стала для него определяющей.
– Что ж, так и быть, – воскликнул он и, подхватив пожилого дворянина под руку, отвел того в сторону, – я расскажу вам все, Валансе, все! Тем более что я знаю: пусть вы и не одобрите мои действия… наши действия… мои и моих друзей… но вы и не злоупотребите секретом… который не принадлежит лишь мне одному… и я могу вам доверять… как уже доверился своему отцу… чтобы спросить затем: «Правильно ли то, что мы собираемся сделать?»
По мере того как командор слушал Анри де Шале, лицо его принимало все более изумленное выражение.
– Черт! – проговорил он. – Похоже, все гораздо более серьезно, чем я предполагал!
