Однажды встретила человека, у которого вместо лица была тьма, словно бездонную яму вырыли в капюшоне; совершенно спокойно мимо прошла, будто каждый день таких видела, только через несколько минут осознала и внутренне взвыла: мамочки, у него же не было никакого лица! В другой раз увидела респектабельного песьеглавца со светящимися глазами, он неторопливо шел по улице Оланду и держался так невозмутимо, словно быть песьеглавцем – обычное дело; впрочем, на него и правда никто внимания не обращал.
И кого только Саша с тех пор не встречала на вечерних улицах города по дороге домой! Совершенно прозрачную женщину, словно бы сделанную из стекла, лысого грузного старика, выдыхавшего разноцветное пламя, гигантского богомола в розовом пуховике, человека с костром вместо головы, девочку с зубастыми ртами на месте глаз, мерцающее в темноте существо, похожее на одушевленный шкаф с хлопающими дверцами, крылатого мальчишку, который летел метрах в трех над землей и тащил под мышкой здоровенного мужика. Всех не упомнишь, а записей Саша не делала, с самого начала решила, не надо записывать, это не эксперимент, не какое-нибудь исследование, а просто игра.
Иногда Саша замечала на тротуарах и мостовых светящиеся в темноте отпечатки ботинок, а иногда – что-то вроде фосфоресцирующей паутины, оплетающей верхушки деревьев и фонари. Видела, как обычные жилые дома на миг становятся сияющими дворцами, как земля отражается в небе, словно то стало гигантским зеркалом, а однажды бескрайнее, до горизонта изумрудно-зеленое море на месте реки Нерис. Причем даже не особо всему этому удивлялась – радовалась, чуть-чуть пугалась, но, в целом, сохраняла невозмутимость: в мире духов и должно быть как-нибудь так.
И только задним числом, обычно уже добравшись до дома, Саша осознавала, что видела нечто из ряда вон выходящее, такое, чего, по идее, просто не может быть. Думала: у меня что, галлюцинации? Серьезно? Это и есть они? Но почему-то не испытывала тревоги. Была совершенно уверена: я в порядке, ну какой из меня псих? Говорила себе с неизвестно откуда взявшейся спокойной уверенностью: просто я так классно играю в шамана, что мне подыгрывает весь мир.
Не относилась к игре серьезно – в том смысле, что никогда не считала ее какой-нибудь специальной «медитацией», «духовной практикой», или, прости господи, «колдовством». Просто игра, чтобы не было скучно возвращаться с работы, чтобы жизнь заиграла новыми красками, чтобы стало, как в детстве, интересно, весело и легко. И отлично же все получилось, спасибо Лоренце. Если когда-нибудь встретимся, с меня причитается, – думала Саша. – Идея-то про мир духов была ее. И тому фотографу с длинной фамилией тоже спасибо – вот бы он удивился, если бы я написала ему письмо!
Но на самом деле ничего она ему не написала бы, даже если бы фамилию помнила и адрес был. И вообще никому. Да и некому, на самом деле, рассказывать, не было у нее искушений. Ну не маме же с папой – то-то им радость услышать от дочки про песьеглавца, светящиеся следы на асфальте и одушевленный шкаф! И не друзьям, им такое неинтересно, не дослушают, перебьют. И совершенно точно не Марюсу, еще чего.
Впервые в жизни Саша чувствовала себя одинокой. Когда не с кем поговорить о своем самом важном, это и есть одиночество. Даже если это «самое важное» – просто придуманная тобой игра, – вот о чем она думала, пока шла домой. Не в обычное время с работы, а поздно вечером из гостей, с дня рождения тетки. Марюс с ней не пошел, сказавшись простуженным, и это он ловко выкрутился. На семейном празднике скучно, а дома можно весь вечер смотреть кино.
В шамана Саша сейчас не играла: выпила вина, и это сбило ей настроение. Хотелось не воображать всех вокруг фантастическими существами, а настоящего праздника с музыкой и цветами, или ярмарки с каруселями, или салюта на набережной, или шляться по барам, как когда-то с Лоренцей, и везде заказывать сидр или радлер, потому что цель не напиться, а как можно дольше гулять.
В одиночку в бар идти не хотелось – это уже не праздник, а экзистенциальный кризис какой-то. Но ярмарка! – вспомнила Саша. – Ярмарка-то у нас сейчас есть. Без каруселей, зато с рождественской елкой, огнями и горячим глинтвейном, сойдет. Даже две ярмарки, на Кафедре и на Ратушной площади, причем Ратушная по дороге. Почти.
Пока шла в сторону Ратушной площади, изо всех сил гнала из головы мрачное понимание, что там все давно закрыто. Потому что уже начало двенадцатого, а обе ярмарки – как в этом году, Саша точно не знала, но в прошлом работали максимум до десяти.
Мало ли, что было в прошлом, – упрямо думала Саша. – Может, расписание изменилось. Посмотрели, сколько народу по вечерам гуляет, и решили торговать до полуночи. Хотя бы по пятницам и субботам. Дураки они, что ли, выгоду упускать?
Сама знала, что дураки и что чудес не бывает, вернее, бывают, но не такие, чудеса почему-то никогда не распространяются на распорядок работы увеселительных заведений, так что давным-давно все киоски закрыты, на площади пусто, только ветер уныло гоняет пустые пластиковые стаканы и обрывки фольги. Заранее представляла, каким сильным окажется разочарование, лучше было сразу идти домой; на самом деле, еще не поздно свернуть, но Саша все равно шла на Ратушную, потому что – ну не сдаваться же, когда до цели всего три квартрала осталось. Два квартала. Квартал.
Ярмарочные киоски, сделанные в форме эскимосских иглу, призывно светились во тьме; есть там кто-то внутри, или пусто, Саша издалека не могла разглядеть. Но настроение поднялось – сияющие прозрачные полусферы на фоне фасада ратуши выглядели так причудливо и чужеродно, словно ее любимая игра началась, не дожидаясь команды, восприятие само переключилось в режим «гуляем по миру духов». И хорошо.
И хорошо, – думала Саша, приближаясь к Ратушной площади так медленно, как только могла, потому что, – говорила себе она, – неизвестно, как там на самом деле, но пока я еще не пришла и своими глазами не посмотрела, можно считать, что киоски работают, продают горячее вино и печенье, люди покупают подарки, фотографируются у елки, целуются на скамейках и что там еще на ярмарках делать положено; короче, пока я иду, праздник на площади есть, даже если его уже нет. Праздник Шредингера с глинтвейном Шредингера – пусть даже только в отдельно взятой моей голове.
Эта идея так ей понравилась, что, приблизившись к Ратушной площади, Саша закрыла глаза, вернее, почти закрыла, прижмурилась, так, чтобы не видеть киосков, но под ноги все-таки подсматривать и не упасть. Шла, сощурившись, мелкими шажками, словно по гололеду, растягивала праздник Шредингера, как могла. И вдруг – ей сперва показалось, это был фейерверк, но бесшумный, без обычного грохота – елка и все киоски на Ратушной одновременно вспыхнули зеленым светом, таким ярким, что проник под прикрытые веки, даже слегка заслезились глаза, как летом от солнца, а Саша привычно подумала: «Вот чего у них в мире духов творится!» – одновременно пробормотала: «Хренассе», – даже рассердилась немного на неизвестных устроителей тихого фейерверка, потому что, ну правда же, больно глазам.
Пока моргала и утирала слезы салфеткой, фейерверк закончился, и на площади снова стало – не темно, но по контрасту казалось, темно. На самом деле, горели фонари и огни на елке, и призывно светились киоски-иглу, но внутри там, конечно, уже не было никого. Как и следовало ожидать. Праздник Шредингера закончился, пришел наблюдатель в моем лице и свидетельствует: кот мертв, в смысле, все на хрен давно закрыто. Ну, зато я увидела фейерверк. То есть все равно не зря прогулялась, – подумала Саша и в этот момент заметила в одном из киосков деловитое шевеление. Кто-то явно возится за прилавком, и другие силуэты – клиенты? И он им… да точно, что-то наливает в стаканы. Очень может быть, что глинтвейн.
