– Тебе так не нравится это мир? Он такой же, как наш: и небо, и солнце, и люди. Вот только война: это, конечно, не сахар… Тебе не по душе, что здесь идёт мировая война? Мне, признаться, это тоже не очень нравится, но что делать.
– Мне не война эта не нравится, – туманно ответил Вован. – Что такое война, я знаю, пробовал на вкус, войной меня не напугаешь. Другое меня напрягает… – бывший афганец выудил из кармана пачку сигарет, ещё утром лежавшую в кармане американского солдата, живого и невредимого, щёлкнул трофейной зажигалкой и глубоко затянулся. – Тогда такой вопрос: можем ли мы изменить этот мир? Ну, там, попасть к тому же Сталину, то есть, тьфу, к Кирову, объяснить ему, что к чему, помочь чем-нибудь – подсказать, например, как сделать какой-нибудь танк новейший, чтобы победить малой кровью на чужой земле, а нам за это… Усекаешь?
– Сказки это, Володя, для детей среднего школьного возраста. С какого это перепугу правители Народной России будут слушать тебя разинув рот, как дети малые? И это не говоря о том, что к ним ещё попасть надо. Танк новый… Здесь, думаю, и своих грамотных инженеров-танкостроителей хватает. А насчёт того, чтобы изменить этот мир… Каждый человек меняет свой мир – мир, в котором он живёт, – меняет ежедневно и ежечасно, сам того не замечая. И если ты не можешь изменить собственный мир, то почему ты думаешь, что у тебя легко и просто получится изменить чужой мир? Это ведь не компьютерная игра, где нажал «Save», а потом переиграл. Мы с тобой не игроки, мы юниты этой компьютерной игры, и мы можем что-то изменить только в пределах наших возможностей, весьма, скажем так, скромных. Однако кое-что мы всё-таки можем: как и любой другой человек.
– Философ, блин, – Вован бросил сигарету и затоптал её. – Значит, говоришь, кое-что мы всё-таки можем? Ну-ну…
Где-то неподалёку послышались негромкие голоса, и он прервал беседу, закончив её словами, предназначенными и для чужих ушей:
– Лады, переводяга, спасибо за помощь. Отпечатаем инструкции и раздадим бойцам: будем бить врага его же оружием.
Анджела тоже нашла своё место, и тоже сообразно своим способностям. Она осталась при госпитале, но вошла в состав труппы фронтовой самодеятельности, выступавшей перед ранеными, а временами – и поближе к передовой. Голос у «модели певицы» был так себе, но слух имелся, а главное – репертуар, составленный из никому не известных песен. Некоторые из этих шлягеров имели шумный успех: например, когда Анджела пела морским пехотинцам «Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже», ей даже подпевали, причём кто-то из бойцов, не лишённый поэтического дара, творчески откорректировал текст песенки, заменив корявую рифму «везде» – «уже» на куда более походящую «везде» – «в…..». А когда она исполняла «Строчит пулемётчик, чтоб без проволочек подбить пикировщик врага!», стоя при этом за крупнокалиберным зенитным пулемётом, снятым с американского бронетранспортёра и установленным на импровизированной сцене, восторгу слушателей не было границ, и вскоре жалкое прозвище «Анька-блаженная» сменилось на уважительное «Анка-пулемётчица».
Переделать текст легендарного «Синего платочка», неизвестного в этой Реальности, Анджеле помог Павел (в меру своих скромных способностей), и звезда фронтовой эстрады, воодушевлённая успехом апгрейда, порывалась выразить доморощенному поэту-плагиатору свою благодарность в самой что ни есть пылкой форме, но поостереглась, вовремя заметив холодный взгляд Мэрилин, не обещавший ксерокопии Памелы Андерсен ничего хорошего.
Впрочем, «модель певицы» не сильно расстроилась. Не блещущая интеллектом, она была сильна житейским «задним умом» (точнее, «передним») и довольно скоро сообразила, что Вован уже не сможет обеспечить ей в этом новом мире уровень комфорта, к которому она привыкла: на виллу на Ямайке с ним рассчитывать не приходится. А раз так, то ей надо быстренько сменить этого своего «гражданского мужа» на военного мужа, пока её прелести привлекают жадные взгляды мужчин. И Анджела уже достигла на этом поприще кое-каких успехов: капитан Пронин и слова не смел пикнуть против того, что потенциальная шпионка свободно разъезжает по всему фронту, поскольку ей открыто оказывал покровительство сам комиссар 17-й бригады, подполковник Мазуров, не забиравший Анку-пулемётчицу к себе на постоянное жительство только из соображений соблюдения морального облика комиссара-политработника (подполковник был женат, а в политотделе штаба армии вторжения хватало желающих подставить ему ножку, чтобы занять его место).
Зная буйный характер Вована, Павел ожидал от него вспышки ревности с мордобоем и членовредительством, но, к его удивлению, ничего такого не произошло. Бывший браток равнодушно отнёсся к выходке «своей девушки»: Вована, судя по его разговору с Павлом, гораздо больше волновало что-то другое. «Модель певицы» и бывший бизнесмен почти не встречались, и, похоже, это вполне устраивало обоих.
А Мэрилин… С ней тоже что-то происходило, а что именно – этого Павел никак не мог понять. Она сделалась молчаливой и задумчивой, и не слишком охотно отвечала на его ласки, когда им удавалось остаться вдвоём. «Что с тобой?» – спрашивал он с беспокойством. «Ничего» – отвечала она и снова замыкалась в себе.
…Её прорвало однажды вечером, после яростного боя под Браунс-Тауном. Над полем, усеянном телами убитых американских и русских солдат, лежавших вперемежку, траурными лентами извивались столбы дыма от горящих «витязей» и «шерманов»; санитары выносили раненых, обмотанных окровавленными бинтами, чёрные от усталости и копоти бойцы 17-й штурмовой бригады собирали трофеи и гнали кучки пленных.
Мэрилин молча смотрела на эту картину, окрашенную лучами заходящего солнца в багровые тона, а потом вдруг разрыдалась, закрыв лицо ладонями.
– Мариночка, что с тобой? – испуганно спросил Павел, обняв её за плечи.
– А ты не понимаешь? – почти выкрикнула она, подняв на него глаза, блестевшие от злых слёз. – Вы, русские, убиваете американцев, моих соотечественников, убиваете каждый день, и я, американка, помогаю вам их убивать! Пол, я так больше не могу… Я не хочу!
«Вот оно что… – растерянно подумал Павел. – Я-то думал, что ей, девушке двадцать первого века, привыкшей к уютной и размеренной жизни, просто трудно здесь, в джунглях, без мелочей быта вроде косметики и ежедневного душа, да ещё и на войне, среди грязи, крови и смертей, а оно вот как обернулось…».
– Я хочу вернуться в Америку, Пол, – услышал он голос Мэрилин, на этот раз очень спокойный. – Я должна быть там, со своим народом, который вы, русские, убиваете. И я туда вернусь, чего бы это мне не стоило!
– Но что ты им скажешь? – Павел спросил первое, что пришло ему в голову. – Тебе мало допроса у майора Уоллеса? Ты хочешь, чтобы тебя расстреляли как русскую шпионку?
– Я знаю, что им сказать. Помнишь, вчера мы разбирали документы, захваченные при разгроме американской автоколонны, шедшей с запада? Так вот, среди тех, кто погиб под гусеницами ваших танков, была медсестра Глэдис Дьюи: родная сестра моего дедушки и моя двоюродная бабушка.
– Но это не совсем она, – пробормотал Павел. – Здесь же другая Реальность…
