Вскоре Фрейд пишет статью «Религиозный опыт»
[168], где анализирует переживание американского врача, заключает, что у того «галлюцинаторный психоз», и задумывается: а не проливает ли этот случай «свет на психологию обращения в целом»? Впрочем, он признает, что это «никоим образом» не объясняет «все случаи обращения». Но к таким людям, как апостол Павел, основатель психоанализа относился иначе: возможно, это косвенно свидетельствует, что, по его мнению, переживания такого рода могут быть и подлинными, и патологическими. Или же это просто очередное внутреннее сомнение Фрейда, за которым стоит глубоко противоречивое отношение к духовному мировоззрению?
Психиатры, во многом пребывавшие под влиянием теорий Фрейда, до недавнего времени не обращали должного внимания на духовное измерение жизни и сбрасывали со счетов веру, говоря, что за ней стоят «невроз», «иллюзия», «проекция детских желаний» или «галлюцинаторный психоз»…
[169] Однако на протяжении последних лет врачи все больше понимают, что им важно принимать во внимание духовный аспект жизни своих пациентов. В мае 2000 года прошла ежегодная встреча Американской психиатрической ассоциации, где не менее тринадцати докладов были посвящены духовности – небывалый случай за всю историю этой организации.
Несколько лет тому назад я провел исследование среди гарвардских студентов, переживших, по их словам, «религиозное обращение». Я поговорил и с ними, и с теми, кто знал их до и после обращения. Был ли этот опыт проявлением патологии? Повлек он за собой стремление отделиться и склонность к разрушению – или же сделал людей более адаптивными и творческими? Дал он им силы или отнял? Согласно результатам этого исследования, опубликованным в «Американском психиатрическом журнале», каждый испытуемый отмечал у себя «заметное улучшение роли Я… [В том числе] радикальное изменение стиля жизни, резкий отказ от наркотиков, алкоголя и сигарет; улучшение контроля над желаниями и соблюдение строгих правил в сфере сексуального поведения (целомудрие либо верность в браке); повышение академической успеваемости; обогащение образа Я и более сильный контакт с внутренними чувствами; усиление способности устанавливать “близкие доверительные отношения”; улучшение общения с родителями, хотя поначалу большинство родителей в той или иной мере тревожатся, видя неожиданное появление сильного интереса к религии у студента; позитивное изменение настроения и уменьшение “экзистенциальной тревоги”; снижение беспокойства о том, что “время бежит” и приближается смерть»
[170].
Но это не дает ответа на вопрос об истоках таких переживаний. Что порождает столь драматичные изменения? Как случилось, что Льюис, одаренный, умный, критически настроенный воинствующий атеист, почтенный преподаватель самого, быть может, престижного университета в мире стал приверженцем взглядов, несовместимых с атеизмом? Откуда взялся этот опыт, столь радикально преобразивший его жизнь – его характер, мотивы, взаимоотношения, деятельность, саму цель жизни? Что заставило его не только обратиться к духовному мировоззрению, но и посвятить ему остаток дней: выражать его, отстаивать, стать его «самым влиятельным защитником»? Откуда у Льюиса появилась столь глубокая уверенность в бытии Разума вне вселенной и, более того, в том, что Высшее Существо вмешивается в человеческую историю?
В юности Льюис был атеистом похлеще Фрейда. Фрейд в Венском университете колебался; Льюис в Оксфорде – никогда. Он знал иных священников, они ему нравились, но он говорил: «Мне нравятся духовные лица, и медведи мне тоже нравятся, но мне равно претит быть и в церкви, и в зоопарке». Его отталкивала идея о Верховной Власти, влияющей на его жизнь: «Даже в самых глубоких частях души нет такого места, которое человек мог бы окружить колючей проволокой, повесив на ней табличку “Вход воспрещен”. А я хотел именно этого, чтобы была такая область, пусть даже маленькая, о которой я могу сказать всем прочим существам: “Это мое и только мое дело”». Льюис понимал: глубоко внутри он желал, чтобы Бога не было.
В одном письме он писал: радикальное изменение в его жизни шло «шаг за шагом и касалось ума… и не было простым». Во-первых, всю жизнь, с детства в Белфасте и до обращения после тридцати, он время от времени испытывал сильную тоску по какому-то месту или человеку. Он много лет мучительно пытался понять это чувство. Однажды, когда ему было восемь лет, вспоминает он, это сильное желание «внезапно поднялось во мне без предупреждения, и было таким, как будто за ним стоят не годы, а века… Несомненно, то было желание, но чего именно я желал?»
[171]. Затем столь же внезапно, как и появилось, «оно ушло, и весь мир снова стал банальным, а может, его и взволновало лишь влечение к этому желанию, только что исчезнувшему. Я испытывал его совсем недолго, но в каком-то смысле все остальное, когда-либо происходившее со мной, было менее важным». Он говорил, что это томление было «неудовлетворенным желанием, которое само по себе желаннее многих других удовлетворений. Я назвал его Радостью. Сомневаюсь, чтобы кто-либо, ощутивший это, захотел бы, будь то в его власти, променять его на все удовольствия мира». И он ясно понимал, что испытывать такое желание не значит выдавать желаемое за действительное. «Такое томление, – пишет он, – есть прямая противоположность самообману, это скорее вдумчивое желание».
Хотя Льюис называл этот опыт «ключевой историей своей жизни», он понимал, что отношения с людьми не могут утолить это желание. Радость «указывала на что-то иное, за пределы», была вехой на пути к Творцу. Льюис говорит, что после великого перехода к вере опыт Радости почти совсем перестал его интересовать. «Если мы потерялись в лесу, – говорит он, – то указатель для нас крайне важен. Тот, кто первым его увидит, кричит: “Глядите!” Все собираются вокруг и смотрят. Но когда мы нашли дорогу и на ней что ни километр, то вехи, чего нам стоять и глазеть?»
Друзья Льюиса также сыграли важнейшую роль в его обращении. Когда он был молодым преподавателем в Оксфорде, несколько его близких друзей, которыми он восхищался, отказались от материализма и стали, как он их называл, «ярыми сторонниками сверхъестественного». Льюис считал это «откровенной чепухой» и не думал, что ему грозит попасть в эту «ловушку». Однако он чувствовал «одиночество», ощущал, что «его покинули» эти друзья. Затем он познакомился с другими коллегами, вызвавшими у него восхищение: с профессорами Генри Дайсоном и Джоном Толкином. Оба глубоко верили в Бога и оба сыграли важную роль в великом изменении, произошедшем с Льюисом. Льюис пишет, что подобные странные люди «возникали ниоткуда».
Льюис начал понимать, что все авторы, которыми он восхищался, как древние, так и современные, были сторонниками духовного мировосприятия: Платон, Вергилий, Данте, Сэмюэл Джонсон, Эдмунд Спенсер, Джон Мильтон, Джордж Мак-Дональд и Гилберт Честертон. Материалисты, которых он читал, по сравнению с ними выглядели «несколько бледно». (Разумеется, мировоззрение Платона совсем не такое, как у Честертона, но если поделить всех на материалистов и сторонников духовного, этих мыслителей можно причислить только ко второй категории.)
