Затем произошли два события. Во-первых, Льюис прочел «Вечного человека» Гилберта Честертона, и эта книга дала ему аргументы, к которым он не раз прибегал позже в своих трудах. Честертон был плодовитым британским автором, журналистом, поэтом и литературоведом. Льюис впервые наткнулся на его книги в девятнадцать лет, когда служил в армии. Заболев окопной лихорадкой, он лежал в госпитале и прочел там сборник эссе Честертона. Сам Льюис не мог понять, почему чуждое мировоззрение автора вызвало у него столь положительный отклик. «Мои пессимизм, атеизм и ненависть ко всяким сантиментам, – отмечает он, – по идее, делали его самым неподходящим для меня автором». И добавлял: «Похоже, Провидение… легко преодолевает наши прежние вкусы, если решило познакомить один ум с другим»
[172].
В 1963 году Льюис в одном интервью признался, что из всех современных книг ему более всего помог «Вечный человек» Честертона
[173]. А в автобиографии он говорил: «Я не знал, во что ввязываюсь. Юноша, желающий оставаться убежденным атеистом, должен очень осторожно подбирать себе книги для чтения». Хотя «Честертон по мудрости превосходил всех современников вместе взятых», у него была такая же «странность», как и у большинства писателей, восхищавших Льюиса: он был верующим.
Затем случилось еще одно событие, имевшее «разрушительные последствия». Один из преподавателей Оксфорда, Томас Уэлдон, воинствующий атеист, как-то вечером, сидя в комнате Льюиса, заметил, что Евангелия, как это ни удивительно, имеют довольно надежные исторические основания. Это лишило Льюиса покоя. Он сразу понял, что из этого следует. Если этот «самый яростный атеист из всех, кого я знал», считает Евангелия истиной, куда это может привести? Куда обратиться? «Неужели выхода нет?» Он считал новозаветные повествования мифом, а не историческими фактами. Но если это не миф, все прочие истины теряют свое значение. Неужели он всю жизнь шел не туда?
Льюис вспомнил об одном событии, случившемся за несколько лет до того – в тот самый день, когда он, еще не достигший двадцати лет, впервые прибыл в Оксфорд. Он покинул железнодорожную станцию, неся свой багаж, и направился в сторону колледжа, предвосхищая, что сейчас увидит «легендарные шпили и башни», о которых много лет слышал и мечтал. Он шел по открытой местности и не видел ни следа великого университета. Тогда он обернулся – оказалось, шпили и башни были на другой стороне города. Он понял, что шел не туда. Позже он писал в автобиографии: «Я не понимал, в какой великой мере это скромное приключение было аллегорией всей моей жизни»
[174].
Льюис пишет, что начал чувствовать приближение «Противника», мысль о котором была ему неприятна. Он чувствовал, что за ним охотятся. «Лисицу выгнали из норы, и она бежит по полю… грязная и обессилевшая, а собаки уже догоняют. И почти все (тем или иным путем) теперь оказались в своре преследователей». Вдруг они правы, думал Льюис. Он понял, что волен «отворить дверь или оставить ее запертой».
И он принял одно из самых важных решений в жизни. Он решил открыть свой ум и исследовать факты. «Я ехал в Хедингтон-Хилл на втором этаже автобуса и вдруг понял, что не позволяю чему-то войти, не пускаю. Я мог отворить дверь или оставить ее запертой. Я сделал выбор в один миг – и странно, но я не испытал никаких эмоций. Я решил открыть… Я чувствовал себя снеговиком, начавшим таять». Приняв решение, он начал чувствовать присутствие Того, с Кем отчаянно не желал встречаться.
Льюис сдался. «Представьте, как я вечерами сижу у себя, в Магдален-колледже, и когда мой ум хотя бы на секунду отвлекается от работы, ко мне неуклонно и неотвратимо приближается Тот, Кого я совершенно не желал встретить. То, чего я больше всего страшился, наконец случилось со мной. В летнем семестре я сдался, признал, что Бог есть Господь, встал на колени и молился. Быть может, в тот вечер я был самым печальным и упрямым новообращенным во всей Англии»
[175].
Эта первая фаза, объясняет Льюис, была лишь переходом «к чистому и простому теизму. Я еще ничего не знал о Воплощении. Бог, перед которым я сдался, не имел в себе ничего похожего на человека». Он не чувствовал никаких личных взаимоотношений с этим Богом и временами в минуты молитвы ощущал, что «отправляет письма на несуществующий адрес».
Признав после долгого сопротивления существование Разума вне вселенной, Льюис пришел к выводу, что Он требует полного подчинения и послушания: «Он требует просто “всего”… Бога надо слушаться просто потому, что Он Бог… из-за того, каков Он Сам по Себе… Если вы спросите, почему надо слушаться Бога, то в итоге ответом будет: “Я есмь”».
В то время Льюис не знал, что делать с учением Нового Завета. Трудно, говорил он, «верить в то, чего не понимаешь». Он размышлял и о том, имеют ли евангельские события отношение к нашей жизни. «Я не мог понять, каким образом чья-то жизнь и смерть (кем бы Он ни был), которые случились две тысячи лет назад, чем-то могут помочь нам здесь и сегодня»
[176]. Такие слова как примирение, жертва, кровь Агнца казались ему «либо глупыми, либо шокирующими». «Загадкой для меня, – писал он, – была вся доктрина искупления в целом».
И он начал читать Новый Завет на греческом. Преподавая философию, он мог видеть «загадочное многообразие несовместимых друг с другом “религий”». Как тут поймешь, что одна из них истинна? Но Льюиса мучило замечание «твердого атеиста» Уэлдона об исторической подлинности Евангелий. Новый Завет его поразил. Всю жизнь Льюис читал древние рукописи. Будучи атеистом, он, как и Фрейд, был уверен, что новозаветное повествование – это просто очередной знаменитый миф. Он был хорошо знаком с античными мифами и легендами – и те волновали его до глубины души. Когда он был подростком, ему попалась книга «Зигфрид и сумерки богов», вновь возродившая в нем ту радость, которой ему так не хватало много лет. Многие мифы – о Бальдре, Адонисе, Вакхе – походили на то, о чем рассказывала Библия: на историю о боге, сошедшем на землю, умершем ради спасения людей и снова воскресшем. Льюис был убежден: Новый Завет – очередной миф такого рода.
Но он увидел, что Евангелия не походили на роскошные и яркие труды одаренных античных авторов. Они были скорее свидетельствами очевидцев об исторических событиях. Очевидцы были в основном евреями и явно не знали великих мифов окружавшего их языческого мира. Льюис пишет: «В то время я уже был слишком опытным литературоведом, а потому не мог назвать Евангелия мифом. Слишком мало в них было от мифа»
[177]. Он увидел, что они отличались от всего в литературе. «Если бы миф однажды стал реальностью и воплотился, он бы был именно таким»
[178]. В книге «Чудо» Льюис объясняет, что Бог иногда использует миф, чтобы предсказать то, что в конечном итоге произойдет: «Истина сперва является в облике мифа, а затем, после долгого уплотнения или фокусировки, воплощается в виде истории». И когда истина становится исторической реальностью, рассуждал Льюис, она делается проще, «прозаичнее», чем миф, и «менее богатой в сравнении с яркой языческой мифологией и ее красотами»
[179]. «Так что история о Христе – это поистине миф, он действует на нас так же, как и другие, но с той огромной разницей, что это действительно происходило»
[180], – пишет Льюис Гривсу.
