Фрейд отождествляет счастье с удовольствием, особенно с тем, которое связано с удовлетворением сексуальных желаний. «Счастье – это проблема удовлетворения инстинктивных желаний… То, что мы зовем счастьем в самом узком смысле слова, состоит в удовлетворении (лучше быстром) нужд, которые во многом находятся под запретом»
[201]. Он добавляет: «Сексуальная (генитальная) любовь дает сильнейшее переживание удовлетворения и есть прототип любого рода счастья». Такой «принцип удовольствия», пишет Фрейд, «доминирует в работе нашего психического аппарата изначально».
Он объясняет, почему трудно быть счастливым. Во-первых, существует много источников страданий: болезнь, старение, разрушительные силы природы и, что мучительнее всего, наши отношения с людьми. Во-вторых, мы испытываем сексуальное удовлетворение «лишь эпизодически», то есть лишь тогда, когда сексуальное желание достигает определенного градуса, и потому счастье для нас кратковременно. «Мы устроены так, – объясняет Фрейд, – что получаем интенсивное наслаждение лишь в силу контраста, и на него мало влияет положение вещей. Потому способность быть счастливым у нас уже ограничена внутренней конституцией».
Кроме того, общество накладывает ограничения и запреты на проявление наших инстинктивных сексуальных потребностей, а это препятствует получению удовольствия и потому ограничивает возможность быть счастливым. Когда мы нарушаем эти правила, мы обычно (хотя есть исключения) чувствуем вину, и это чувство отнюдь не делает нас счастливыми. Сначала, говорит Фрейд, эти социальные ограничения на нас налагали родители, а мы слушались их из страха лишиться их любви. Затем мы интернализируем родительский авторитет, который превращается в нашу совесть, в Сверх-Я.
Фрейд спрашивает (не без иронии): «Представьте, что ее [цивилизации] запреты отменены, то есть каждый может выбрать себе в качестве сексуального объекта ту женщину, какую пожелает; может не задумываясь убить соперника, жаждущего ее любви, или любого, кто стоит на его пути; может без разговоров присвоить себе имущество другого – о, сколь прекрасна была бы такая жизнь, сколь глубокое удовольствие она бы приносила!» Фрейд понимает, что каждый «желает ровно того же, чего желаю я, и будет считаться со мной не больше, чем я с ним. Так что в реальности лишь один человек может наслаждаться “безграничным” счастьем, убрав такие ограничения, и он будет диктатором, держащим в руках все орудия власти»
[202]. (Здесь, конечно, хочется спросить, были ли счастливыми Гитлер и другие диктаторы.) Фрейд согласен с тем, что общество нуждается в подобных запретах, которые контролируют наши сексуальные и агрессивные инстинкты и тем самым защищают людей друг от друга. Но за это приходится платить – такая защита заметно снижает нашу способность испытывать счастье.
Фрейд говорит и еще об одном источнике несчастья. Поскольку сексуальная любовь «давала нам самый интенсивный опыт полного чувства удовольствия и потому стала для нас образцом в стремлении к счастью»
[203], люди ищут счастья в первую очередь в любви. Но, предупреждает Фрейд, если человек находит для себя источник счастья в любовных отношениях, он «попадает в крайне опасную зависимость от части внешнего мира, а именно – от объекта своей любви, и теряет защиту от мучительного страдания в случае, если объект его отвергнет или он потеряет его из-за неверности или смерти»
[204]. Поэт согласится с тем, что «мы особенно беззащитны перед лицом страданий, когда любим, и безнадежно несчастливы, теряя объект любви или его любовь»
[205].
Фрейд признавал, что в какой-то мере нам приносит удовлетворение творческий труд, что он называл «сублимацией инстинктов». Но удовольствие или счастье «такого рода, как радость художника в его работе или ученого, решающего какую-то проблему или открывающего истину, не столь сильно по сравнению со счастьем от грубого удовлетворения примитивных инстинктивных влечений; удовольствие художника или ученого не сотрясает так все наше физическое бытие»
[206]. Да и далеко не каждый занимается творчеством, не все обладают талантами. Тем не менее, как считал Фрейд, работа в целом «серьезно отвлекает» нас от состояния несчастья. По его мнению, Вольтер имел в виду именно это, когда в «Кандиде» советует каждому возделывать свой сад. Однако Фрейд предупреждает: «Люди не слишком ценят работу как путь к счастью. Они не держатся за нее, если у них есть другие пути получать удовлетворение. Великое множество людей работает лишь в силу нужды». Труд не способен сделать большинство людей счастливыми.
Развитие науки и техники во времена Фрейда и «увеличение средней продолжительности жизни» также не сделали людей счастливее (что можно сказать и о нашем времени). Фрейд вообще считал, что они стали еще одним фактором несчастья. «Люди обрели контроль над естественными силами в такой мере, что им несложно истребить все человечество. Они это понимают, и это сегодня порождает озабоченность, печаль и тревогу».
Счастья достичь трудно, тогда как «пережить несчастье куда проще». «Мы – объясняет Фрейд, – живем под угрозами с трех сторон: от нашего тела, обреченного на дряхление и смерть и неспособного работать без боли и тревоги как предупредительных сигналов; от внешнего мира с его разрушительными силами, неодолимыми и безжалостными; и, наконец, от наших отношений с людьми. Страдания, источником которых служат отношения, для нас, быть может, мучительнее остальных»
[207].
Фрейд игнорирует опыт многих людей, утверждавших, что духовные ресурсы освобождают их от «беспокойства», «несчастья» и «тревоги». Он называл религиозную веру «попыткой заполучить гарантию на счастье и защититься от страданий с помощью бредовой реальности», надо ли в этом случае «говорить, что ни один человек, страдающий бредом, этого не замечает»
[208].
Тем не менее Фрейд признавал, что мировоззрение не только помогает преодолевать несчастье, но и влияет на то, в какой мере человек может быть счастливым. Он с сожалением отмечал, что его жизненная позиция не слишком ему помогает. В книге «Моисей и монотеизм» он саркастически говорит: «Как мы, лишенные веры, завидуем тем, кто верит в существование Высшей Силы… Доктрины верующих такие всеобъемлющие, такие детальные, такие однозначные по сравнению с нашими мучительными, скромными и пестрыми попытками дать наилучшее объяснение миру». Верующие, отмечает он, утверждают: они точно знают, как им нужно себя вести. «Божественный Дух… вложил в души людей и знание об этом идеале, и стремление ему следовать». Он признает, что эмоциональное состояние воцерковленных зависит от того, насколько они близки к этому идеалу. Упомянув о концепции универсального нравственного закона, Фрейд далее говорит: «Их эмоциональная жизнь измеряется удаленностью от их идеала. Они получают сильное удовлетворение, когда, так сказать, к нему приближаются; они также получают наказание в виде крайне неприятных чувств, когда отдаляются от него». Но Фрейд в очередной раз не хочет принимать это всерьез. «Все доводы покоятся на очень простых и незыблемых основаниях, – язвительно говорит он. – Мы можем сожалеть о том, что жизненный опыт и некоторые открытия науки не позволяют нам принять концепцию Высшего Существа». Он удивляется, откуда эта широко распространенная вера в Бога «черпает свою огромную силу, противостоящую разуму и науке»
[209]. И Фрейд делает следующий вывод: «Приходится признать, что намерение сделать человека “счастливым” не входило в планы “творения”»
[210].
