Фрейд подчеркивал, что психоанализ ни в коей мере не призывает к отказу от традиционных норм сексуального поведения. Он также ясно понимал: если секс станет частью психоаналитического процесса, это будет на руку оппонентам, клеймившим Фрейда как «развратника» и разрушителя нравственных устоев и кричавшим на всех углах, будто психоанализ поддерживает безнравственное поведение.
Льюис соглашался с Фрейдом в том, что психоанализ никак не противоречит нравственному закону. Нам надо четко отличать, говорил он, «нынешние медицинские теории и техники психоанализа от общефилософских представлений о мире, которые к этому добавляют Фрейд и иже с ним». Материалистическая теория Фрейда, говорил Льюис, действительно противоречит библейскому мировоззрению. «Но сам психоанализ, – писал он, – лишенный философских добавок Фрейда и прочих, ему нисколько не противоречит, и неплохо бы нам всем хоть что-то о нем знать»
[287].
Взрослые годы Льюиса пришлись на эпоху царствования королевы Виктории. Как он считал, лицемерие и ханжество того времени усиливали то избыточное вытеснение, которое порождало невротические расстройства. Он не видел причин замалчивать тему сексуальности. Льюис, наравне с Фрейдом, не видел в сексуальности ничего запретного или греховного и считал, что нам следует говорить о ней совершенно свободно. Кроме того, добавлял он, библейское мировоззрение, особенно новозаветное, «постоянно утверждает ценность тела, прославляет брак, верит в то, что материя есть благо, и что Сам Бог однажды принял человеческое тело, и что такое же тело однажды будет дано нам на небесах и станет неотъемлемой частью нашего счастья, нашей красоты и силы». И не случайно, говорил он, «почти вся великая любовная поэзия мира была создана» теми, кто разделял эти взгляды
[288].
Нам надо понимать, замечал Льюис, что имел в виду Фрейд, говоря о порождении невротических симптомов избыточным вытеснением. Не следует путать «вытеснение» (repression) с «подавлением» (suppression), как это делают многие в нашей культуре. «Вытеснение» – специальный термин, бессознательный процесс, который при чрезмерности может приводить к появлению симптомов. Избыточное вытеснение, как верно указывает Льюис, появляется в детстве, и мы не осознаем его воздействия. «Вытесненную сексуальность пациент вообще не считает сексуальностью»
[289]. Подавление же – это осознанный контроль над своими влечениями. Многие смешивают два явления и приходят к выводу, что любая форма сдерживания своих сексуальных импульсов говорит о нездоровье. Льюис утверждал, что это полная чушь. На самом деле утрата контроля свидетельствует о нездоровье. «Подчинение всем нашим желаниям порождает болезни, ревность, ложь, скрытность и все то, что противоречит здоровью. Ибо счастье, даже в этом мире, в огромной мере требует от нас ограничивать себя».
СМИ поспособствовали тому, что люди перестали чувствовать разницу между вытеснением и подавлением. «Каждый рекламный плакат, каждый фильм, каждый роман, – отмечает Льюис, – связывают потворство своим сексуальным желаниям со здоровьем, нормальностью, молодостью, честностью и хорошим настроением». Подобные ассоциации – откровенная ложь. «Как любая другая устойчивая ложь, – объясняет Льюис, – она опирается на ту истину, что сексуальность сама по себе “нормальна” и “здорова”. Ложь состоит в идее, что любое сексуальное действие, которое вас искушает в данный момент, – абсолютно нормально»
[290]. Сексуальность, добавляет Льюис, как притяжение или любой другой аспект нашей вселенной, сама по себе не может быть нравственной или безнравственной. Она, как и все прочее во вселенной, дана Богом и потому есть благо. Но то, как люди ее выражают, может быть нравственно или безнравственно.
Льюис идет дальше Фрейда, когда говорит, что те, кто сдерживает сексуальные порывы, понимают свою сексуальность лучше тех, кто их сдержать не способен. «Добродетель – даже попытка быть добродетельным – порождает свет; потворство себе порождает туман»
[291].
Льюис также не согласен с Фрейдом в том, что именно нежелание говорить о сексе породило множество проблем в обществе. Он пишет: «Нам сказали, половая жизнь стала восприниматься как нечто грязное, ибо о ней молчали… и стоит лишь отбросить эту викторианскую идею, глупую и устарелую, и перестать молчать, как наш сад расцветет во всей красе. И это неправда». Уже несколько десятилетий, указывает он, «о половой жизни не молчат. О ней болтают с утра до вечера. Думаю, здесь все ровно наоборот: люди изначально молчали о ней именно потому, что она стала столь грязной»
[292].
Живи Фрейд и Льюис в современном мире, они, возможно, согласились бы с тем, что разговоры о сексе ничего не исправили: мы действительно говорим о нем с утра до вечера и в фильмах, и в романах, и в телепрограммах. Но любовь и сексуальность по-прежнему вызывают у нас боль и недоумение – что ни брак, то развод; обилие внебрачных беременностей; венерические болезни. А в политике не прекращаются сексуальные скандалы – как в Америке, так и во многих странах Европы.
Еще Льюис и Фрейд по-разному отвечали на вопрос о том, являются ли четкие и ясные нормы поведения его неотъемлемой частью. Говоря о сексуальной этике, основанной на еврейской Библии и Новом Завете, Льюис заявляет: «Ничего не поделать… правило таково: “Либо брак с полной верностью партнеру, либо полное воздержание”»
[293]. Похоже, Фрейду не нравились такие жесткие нормы, хотя им следовала и его семья, да и сам он их соблюдал. Но усиливают ли эти жесткие рамки радость и удовольствие в сексуальной жизни – и снижают ли они боль и смущение, которые ей сопутствуют?
Льюис соглашался с Фрейдом в том, что большинству трудно следовать этим правилам. «Это настолько сложно, – пишет он, – и столь резко противоречит нашим инстинктам, что сам собой напрашивается вывод: что-то не так либо с этим правилом, либо с половым инстинктом в его нынешнем виде»
[294]. Льюис придерживался второго вывода. Он объясняет на примерах, почему сексуальный аппетит «нелепым и извращенным образом выходит за рамки своей функции»
[295]. Сравнивая его с обычным аппетитом, он пишет: «Можно собрать много зрителей на стриптиз, чтобы они смотрели, как девушка раздевается на сцене. Предположим, вы оказались в такой стране, где множество людей соберутся в театр, где на сцене стоит прикрытая тарелка, а затем покрывало медленно приподнимают, и каждый видит, пока еще не зажегся свет в зале, что там лежат жареные ребрышки или кусок бекона. Не решите ли вы, что в этой стране нелады с едой? И разве кто-либо, выросший в другом мире, не подумает, что в равной степени что-то странное происходит с сексуальным инстинктом у нас?»
[296]. Льюис уверял, что эксплуатация полового инстинкта, призванного дарить нам великое удовлетворение, обострила его настолько, что он уже не соответствует своему предназначению. И утрата контроля над ним поспособствовала тому, что сексуальность стала для многих скорее источником не удовольствия, а боли.
