В отличие от Фрейда, который видел во всех формах любви проявление сексуальности, Льюис четко отделял от нее Эрос, романтические чувства влюбленной пары. Он называл физический половой акт именем Венеры, римской богини любви. «Под Эросом я, разумеется, понимаю то, что мы называем влюбленностью»
[297], – пишет он в книге «Любовь». Он отличал влюбленность от телесного совокупления. «Плотский или животный элемент Эроса я (по традиции) назову Венерой. Под Венерой я понимаю сексуальное не в каком-то таинственном или утонченном смысле, но в смысле самом очевидном; самом явном для переживающих; в таком, который виден при самом простом рассмотрении»
[298].
Льюис категорически отрицал расхожее мнение о том, будто влюбленность может сделать безнравственный половой акт нравственным. Если это измена, влюбленность ничего не меняет. «Я нисколько не разделяю популярной идеи, согласно которой отсутствие или присутствие Эроса [влюбленности] делает половой акт “нечистым” или “чистым”, низменным или возвышенным, незаконным или законным». Льюис напоминает читателям, что в прошлом многие счастливые браки заключали родители и пары вступали в сексуальные отношения без влюбленности: «Такой половой акт, как и во всех других случаях, оправдан (или нет) на основании куда более прозаических и четких критериев: хранят ли люди обещания или нарушают их, справедливо это или нет и является ли это проявлением милосердия или эгоизма, послушания или непокорности»
[299].
Правда ли, что именно сексуальное притяжение всегда соединяет пару так, что, узнав друг друга, мужчина и женщина «влюбляются»? По мнению Льюиса, люди куда чаще сперва влюбляются, а уже потом открывают сексуальную привлекательность друг друга. «Вероятно, кто-то сначала просто чувствует сексуальный аппетит, а затем, позже, переходит к “влюбленности”. Но сомневаюсь, что это бывает часто», – пишет Льюис в трактате «Любовь»
[300]. «Очень часто все начинается с приятных мыслей о Возлюбленной – с общего и неясного желания думать о ней в ее целостности. В таком состоянии нет просто времени думать о сексе. Он слишком поглощен мыслями о личности». Влюбленный, говорит Льюис, хочет «не женщину вообще, но одну конкретную женщину. Это таинственная, но и совершенно бесспорная вещь: любящий желает саму возлюбленную, а не удовольствие, которое та может дать». Льюис подводит итог: «Сексуальное желание хочет этого, хочет чего-то; Эрос [влюбленность] жаждет возлюбленную»
[301].
Влюбленный, пишет Льюис, желает другого человека независимо от каких-либо нужд, которые тот может удовлетворить, в том числе и сексуальные потребности. Сексуальное желание говорит нечто о нас самих, его центр – мы сами, тогда как влюбленность (Эрос) касается другого, направлена на Возлюбленного. «Такова одна из первых вещей, которые совершает Эрос: он уничтожает границу между дарованием и получением»
[302]. Быть может, это происходит потому, что влюбленная пара чувствует себя единым целым. Льюис цитирует своего коллегу Чарльза Уильямса: «Я люблю тебя? Я есть ты»
[303]. Фрейд пишет о том же самом: «На пике влюбленности граница между Я и объектом может раствориться. Вопреки всему, что говорят ощущения, влюбленный заявляет, что “я” и “ты” – одно, и готов вести себя так, как если бы это было правдой»
[304].
Льюис делает одно интересное наблюдение: наша культура слишком серьезно относится к сексу. На первый взгляд это противоречит его словам о том, что, несмотря на обсуждение сексуальности и озабоченность этой темой, в настоящее время с ней «что-то не так». Однако Льюис поясняет: «Наша реклама, с ума сходящая по сексу, подает все в восторженных, глубочайших, благоговейно-религиозных тонах; редко – с намеком на радость… и здесь нам жизненно важен взрыв старомодного хохота»
[305].
«Почему Фрейд так много рассуждает на эту тему и так серьезно к ней относится?» – спрашивает Льюис. «Иногда меня посещает странная мысль: а что если фрейдизм – великая школа ханжества и лицемерия? Идея о том, что нас должны “шокировать” такие интерпретации или что за нашим сопротивлением таится отвращение, кажется мне чепухой. Конечно, я могу говорить только от имени мужчин своего класса и готов допустить, что венские дамы, приходившие на прием к Фрейду, были еще невиннее или глупее нас. Но могу уверенно утверждать, что ни меня, ни моих знакомых не тошнило при встрече с проявлениями половой жизни, а согласно его теории – должно»
[306].
Льюис согласен с тем, что сексуальность включает в себя серьезные аспекты нашей жизни: родительские обязанности, духовные следствия союза двоих… Но, говорит он, мы обычно забываем о комической, смешной стороне сексуальности. Афродита, греческая богиня любви, напоминает Льюис, все время смеется. Венера, утверждает он, – это «шутливый и озорной дух, вовлекающий нас в свои игры»
[307].
Льюис напоминает влюбленным, что часто, когда все внешние обстоятельства располагают к любовной близости, сексуальное желание внезапно исчезает у кого-то из них или у обоих. С другой стороны, «когда такое удовлетворение недоступно и невозможно даже переглянуться – в поезде, в магазине, на вечеринке – она [Венера] нападает на них со всей своей силой». Хотя это порождает великую неудовлетворенность, отмечает Льюис, «здравомыслящие влюбленные над этим посмеются». Льюис находит смешными заявления, что на наши сексуальные желания влияют «такие приземленные вещи, как погода, здоровье, диета, кровообращение и пищеварение». Что с ним ни делай, комическое вылезает наружу. «И не случайно, – пишет Льюис, – все языки и любая литература мира полнятся шутками о сексе». Хотя многие из них «туповаты или неприятны», они помогают людям не относиться к сексуальности слишком серьезно, делать из нее культ. «Удалите игру и смех от ложа любви, – предупреждает он, – и в конечном итоге вы получите ложную богиню»
[308].
Быть может, важнейший вклад Льюиса в понимание сексуальности и любви – в выявлении радикальных отличий влюбленности от любви в ее более глубокой и зрелой форме. Я часто говорю моим гарвардским студентам: «Если даже вы ничего не усвоили, кроме этого отличия, вы на всю жизнь избавите себя от многих ненужных мучений».
