Следуя греческой традиции, Льюис подразделяет человеческую любовь на четыре категории: 1) сторге – привязанность между родственниками; 2) филия – дружба; 3) эрос – романтическая любовь двоих «влюбленных»; 4) агапе – любовь к Богу и ближнему. В одном письме к другу Льюис определяет эти категории так: «“Милосердие” означает любовь. Новый Завет называет ее агапе, чтобы не путать с эросом (сексуальной любовью), сторге (привязанностью в семье) и филией (дружбой)… каждый вид любви хорош в своей роли, но агапе — лучший, ибо это любовь Бога к нам, и она блага в любых обстоятельствах. Есть люди, к которым я не должен испытывать эрос, и те, к кому я не могу испытывать сторге или филию, но я могу всегда проявлять агапе к Богу, к человеку и зверю, к доброму и плохому, к старому и юному, к дальнему и ближнему. Агапе всегда дает, а не берет. Дать денег – лишь один способ проявить милосердие, отдавать свое время и свой труд – куда лучше и (для большинства из нас) куда труднее»
[360].
Льюис называл словом сторге такую форму любви, которую мы называем «привязанностью» или «близостью». У греков этот термин изначально указывал на теплые чувства внутри семьи. «Мой греческий лексикон, – пишет Льюис, – дает такое определение сторге: “Теплые чувства, особенно родителей к детям, а также детей к родителям”. И такова, я не сомневаюсь, изначальная форма этого феномена, а также основное значение данного слова»
[361]. Мы можем испытывать подобные теплые чувства и к людям вне семьи. Главный критерий – люди нам знакомы и привычны. Иногда мы чувствуем привязанность к тем, с кем у нас нет общих интересов, иными словами, к тем, кого нельзя назвать нашими друзьями. Мы близки к людям просто потому, что давно их знаем и нам с ними уютно. Он дает такое описание привязанности: «Она почти что прокрадывается, протекает сквозь нашу жизнь; она обитает во всем, что мы находим простым, домашним, личным: в мягких тапочках; в старой одежде; в шутках, что нам давно известны; в том, как стучит хвостом по полу кухни сонный пес; в том, как стрекочет швейная машинка…»
[362].
Льюис отмечает, что такое теплое чувство уместно в уютном, приватном, тихом окружении – но не на публике. Проявления привязанности на людях часто вызывают смущение. «Привязанность не была бы сама собой, – пишет Льюис, – если бы о ней говорили открыто и постоянно; проявить ее на публике – это все равно что вытащить из дома вашу старую мебель. Она прекрасна на своем месте, но в свете солнца выглядит потрепанной, мишурной, гротескной»
[363].
Еще привязанность скромна. «Можно гордиться влюбленностью или дружбой, – объясняет Льюис. – Но привязанность скромна, даже скрытна и стыдлива… Только когда мы теряем близкого человека, мы начинаем хвалить его, именно с ним мы связаны только таким чувством. Мы принимаем привязанность как нечто должное; принимать положение вещей как должное было бы неслыханным для эротической любви, но тут это совершенно правильно и уместно. Это соответствует уютной и тихой природе такого чувства»
[364].
Привязанность может сопровождать и другие формы любви. Она есть в дружбе. «Подружиться с кем-то – не то же самое, что к нему привязаться. Но когда друг становится старым другом, все предметы, окружающие его, которые вначале не имели никакого отношения к дружбе, становятся знакомыми и в силу этого дорогими».
Привязанность выходит за рамки семьи и может смешиваться с другими формами любви. Она – часть эроса и должна таковой быть. Сексуальная любовь без привязанности была бы холодной и непривлекательной. Привязанность, как говорит Льюис, – самая неразборчивая форма любви. «Почти каждый может стать предметом привязанности, несмотря на свое уродство, глупость и даже невыносимый характер. Я видел, как не только родители, но и братья любили слабоумного ребенка. Для сторге даже не существует границ биологического вида. Она есть не только между собакой и человеком, но, что еще удивительнее, и между собакой и кошкой»
[365].
Льюис предупреждает об одной опасности, которую таят в себе привязанность и привычка. Они могут порождать фамильярность. «Привязанность существует в мире поношенной одежды, удобства, беспечности и фамильярности, которая покажется невежливой при общении с незнакомцами». Но Льюис предупреждает: «Чем интимнее обстановка, тем меньше в ней вольностей, но это не отменяет вежливости. Напротив, привязанность лучше всего учит проявлять деликатность, несравнимо более тонкую, более чуткую и глубокую, чем учтивость на людях…
[366] Вы можете сказать: «Помолчи, дай мне почитать книгу». Вы можете делать, что угодно, если это правильный тон голоса в правильный момент, когда они не несут в себе намерения ранить и действительно не ранят. Чем лучше привязанность, тем точней она знает, когда и что делать (у каждого вида любви есть свое особое “искусство”)»
[367].
Разумеется, иным семьям не хватает учтивости. Кто из нас не мучился в гостях, когда мать или отец так обращались со взрослыми детьми, что человек чужой просто ушел бы и хлопнул дверью? Они категорично рассуждают обо всем, чего, в отличие от детей, не знают; они прерывают детей, когда им вздумается; высмеивают то, что им дорого»
[368].
Льюис считал, что любовь-привязанность дает нам немало счастья на земле, если «в ней есть здравый смысл, взаимная отдача и “пристойность”. Привязанность составляет девять десятых надежного и прочного счастья во всех его видах в нашей естественной жизни»
[369]. Льюис был полностью согласен с мнением Фрейда о том, что любая форма человеческой любви «несет в себе семена ненависти». Если у кого-то есть потребность быть нужным, а ребенок или родитель ее не удовлетворяет, она может требовать все больше, а разочарование способно превратить любовь в ненависть. Льюис предупреждает: «Один латинский поэт сказал: “Люблю и ненавижу”, – об эротической любви, но это относится и к другим видам любви. Они несут в себе семена ненависти. Если привязанность начинает всецело управлять человеческой жизнью, эти семена прорастут. Любовь, став богом, превратится в демона»
[370]. На первый взгляд может показаться, что Льюис согласен с Фрейдом, но между ними есть одно радикальное отличие: Льюис не предполагает, что сексуальность находится в центре или даже на периферии сторге.
