Одно письмо Фрейда к Шандору Ференци хорошо передает силу ненависти к Юнгу, который казался Фрейду предателем: «Он [Юнг] был раздавлен и чувствовал глубокий стыд, а потом во всем признался: он уже давно опасался за свою независимость, которой якобы угрожала тесная дружба со мной и с другими, и потому решил с нами расстаться. Видно было, что он создал мой образ на основе своего эдипова комплекса. Он раскаивался в своем недоверии, говорил, что ему больно, ибо его считали одураченным этим комплексом… Я сурово сказал ему, что наша дружба кончилась, и что он сам ее сначала построил, а потом разрушил, и что у него сложности в отношениях с людьми в целом, а не только со мной»
[393].
«Он вел себя, – продолжает Фрейд, – как пьяница, который все время кричит: “Вы что, думаете, я напился?”, когда все видят, что он вечно опьянен своей невротической реакцией. Я заблуждался на его счет, думая, что он прирожденный вожак и потому поможет нам избежать многих ошибок, – оказалось, это совсем не так: он сам был незрелым человеком, который нуждается в опеке… Он не стал со мной спорить и признал свою вину. Думаю, наш разговор пойдет ему на пользу». Фрейд постоянно называл Юнга «злодеем» и обвинял его во «лжи, жестокости и потакании антисемитизму»
[394].
Когда их долгие и ставшие напряженными отношения дошли до стадии мучительных взаимных обвинений, Фрейд писал Абрахаму: «Наконец-то мы избавились от этих грубиянов – ханжи Юнга и его учеников. Всю жизнь я искал таких друзей, которые не станут меня использовать и предавать»
[395]. Когда Фрейда спрашивали о том, почему многие откололись от его движения, он отвечал: «Лишь по одной причине – они тоже хотели стать папой римским»
[396].
Много лет спустя, когда Фрейд писал автобиографию, он явно хотел снять с себя обвинение в том, что не был способен поддерживать близкие отношения. Многие коллеги, по его словам, с ним расстались. Но не стоит думать, что это «объясняется моей нетерпимостью» или «роком, который все время действовал вокруг меня». Многие коллеги остались ему верны. «Достаточно сказать, что, в отличие от Юнга, Адлера, Штекеля и некоторых других, немало людей, те же Абрахам, Эйтингон, Ференци, Ранк, Джонс, Брилл, Сакс, Пфистер, ван Эмден, Рейк и другие, усердно работали со мной пятнадцать лет, и в большинстве случаев я поддерживал с ними хорошие дружеские отношения». Он заключает: «Думаю, я мог бы сказать в свою защиту: нетерпимый человек с несокрушимой верой в собственную непогрешимость не смог бы держать при себе так много умных людей, тем более что у него было мало практических средств их удерживать»
[397]. Хочется спросить: если бы половина детей Фрейда отвернулась от отца, стал бы он указывать на оставшуюся половину, стремясь доказать, что в его семье царили добрые отношения?
Но почему Фрейд так часто порывал с людьми? Дружба, как говорил Льюис, основана на общих интересах, а друзья Фрейда были его коллегами, и у них явно было много общего. Они не только занимались психоанализом, они были материалистами, как и Фрейд. Какой между ними мог возникнуть конфликт?
Возможно, противоречия, среди прочего, порождало то, что Фрейд вообще невысоко ценил людей. «Люди мало чего стоят – и психоаналитики не исключение. Это всегда меня удивляло», – пишет Фрейд коллеге в Бостон; ему в ту пору пятьдесят девять. Он признает: даже психоанализ не слишком заметно улучшает природу человека. «Но почему, – спрашивает он, – люди, прошедшие психоанализ, должны стать лучше остальных? Анализ дает целостность, но не обязательно делает человека хорошим. Не могу согласиться с Сократом и Патнемом, которые считают, что наши недостатки порождены непониманием и неведением. Думаю, когда от анализа ждут помощи в реализации возможных идеалов, на него возлагают непосильное бремя»
[398].
Переписка Фрейда со швейцарским пастором Оскаром Пфистером отражает ту же самую установку: «Я не слишком утруждаю себя размышлениями о добре и зле, но в целом, как я вижу, в людях немного “добра”. Большинство из них, как подсказывает мой опыт, – просто мусор, независимо от того, признают они это или нет и исповедуют ли какую-либо нравственную доктрину»
[399]. А пару лет спустя в письме, где Фрейд признается, что единственная радость его жизни – это работа ума, он заявляет: «Какое удовольствие я получал от анализа в те годы, когда трудился в одиночестве! А когда ко мне присоединились другие, это скорее обернулось для меня болью, а не удовольствием. Люди принимали мое учение и искажали, но это не заставило меня переменить ранее сложившееся мнение о них. Рано или поздно это должно было привести к необратимому разрыву отношений»
[400].
Мрачный взгляд на людей и человеческую природу не изменился у Фрейда и на восьмом десятке жизни. «Склонность к агрессии, – писал он в семьдесят три, – которую мы находим в себе, справедливо предполагая, что она есть и у других, портит наши отношения с ближними»
[401]. Ближний, по мнению Фрейда, есть тот, кто способен «унижать другого, причинять ему боль, пытать и убивать. Homo homini lupus est (Человек человеку волк.)»
[402]. Он видел лишь одно решение: «Каждому из нас следует отказаться от иллюзорных представлений о других, которые складываются в юности, и увидеть, сколько сложностей и сколько боли причинили нам недоброжелатели».
Льюис в своих суждениях, по крайней мере после обращения, совершенно отличается от Фрейда. До обращения у него также были трудности в отношениях с людьми, но иного рода. В автобиографии Льюис, описывая себя до перемены взглядов на жизнь, говорит, что был погружен в себя и немногих впускал в свою жизнь. Из-за тяжелой утраты – смерти матери, перенесенной в девять лет, он был осторожен во взаимоотношениях. Подсознательно он чувствовал, что тесные отношения, особенно с женщиной, могут повлечь за собой боль разделения и утраты, вернув к жизни детскую травму. В автобиографии, написанной Льюисом в возрасте шестидесяти лет, он вспоминает, как в детстве просыпался ночью и прислушивался к дыханию брата. Если он ничего не слышал, в его сознании рождались мрачные подозрения: а вдруг отец и брат тихонько встали, пока он спал, и уехали в Америку, оставив его одного? Вот как он описывает свою философию взаимоотношений: «Все люди умирают. Не позволяй твоему счастью зависеть от того, что можно потерять. Мне нужна полная надежность. Из всех доводов против любви самым убедительным является такой: “Осторожно! Это может повлечь страдания”. Он точно соответствовал моей природе»
[403].
