У Льюиса все обстояло иначе. До своего обращения он был, как сам говорит, радикальным пессимистом, и ему не хотелось, чтобы жизнь имела продолжение в какой-либо форме. «Почти все, что я считал реальным, было мрачным и бессмысленным. Я ни в коей мере не стремился выдавать желаемое за действительное, более того, я бы не согласился считать что-либо истиной, если оно не противоречило моим желаниям»
[517]. Правда, было здесь одно исключение – им управляло, как он признавался, одно желание.
Льюис утверждал, что атеизм парадоксальным образом «удовлетворял его желание». Это начисто противоречит теории Фрейда. Он сильно желал оградить свою жизнь от вмешательства всякой власти, а также хотел иметь под рукой быстрый и легкий выход в тот момент, когда условия бытия станут невыносимыми. «Материалистическая вселенная была невероятно привлекательной из-за того, что все кончалось со смертью… И если какие-то внешние бедствия станут для тебя невыносимыми, всегда можно наложить на себя руки. В христианской вселенной не было двери с надписью “Выход” – вот чем она была ужасна».
Когда умирали люди, которых Фрейд любил, он чувствовал полную безнадежность. В одном письме к Джонсу он вспоминает: «Мне было примерно столько же, сколько тебе (41 год), когда умер мой отец, и это перевернуло все в моей душе. Можешь ли ты вспомнить подобные времена, наполненные смертью, как те?» Он часто говорит о смерти отца в «Толковании сновидений». В предисловии ко второму изданию он пишет: «Эта книга имела для меня и личное значение. Как я понял, это отчасти мой самоанализ, моя реакция на смерть отца».
В 1896 году, вскоре после этого события, Фрейд пишет Флиссу: «Вчера мы похоронили почтенного старца, умершего ночью 23 октября. Он был выдающимся человеком и сохранял мужество до самого конца; вероятно, у него было оболочечное кровоизлияние и спазмы, после которых он просыпался, а лихорадка исчезала. За последним приступом последовал отек легких, и он скончался без мучений <…>. Меня это сильно опечалило»
[518]. Неделю спустя он сетует: «Смерть старика глубоко меня затронула. Я его высоко ценил и прекрасно понимал; этот человек, сочетавший в себе глубокую мудрость с фантастической беззаботностью, оказал огромное влияние на мою жизнь. Его жизнь закончилась задолго до момента смерти, но во мне это событие возродило все прошлые переживания»
[519].
Когда Фрейду было шестьдесят четыре, умерла его молодая красавица-дочь. Всего у него было шестеро детей – трое сыновей и трое дочерей, – но больше всех он любил свою дочь Софию. В 1912 году она вышла замуж. София с мужем прожили восемь лет в Гамбурге, а затем она внезапно заболела гриппом. «Вчера утром наша дорогая и любимая София умерла»
[520], – писал Фрейд матери 26 января 1920 года. Он объяснял, что Марта, его жена, слишком расстроена, чтобы «совершить это путешествие, и в любом случае она бы не застала Софи живой. Впервые мы видим смерть нашего ребенка». Месяц спустя в письме к швейцарскому психиатру Людвигу Бинсвангеру Фрейд говорит о том, что ни он, ни его жена «не способны смириться с тем фактом, что дети умирают раньше родителей»
[521]. Быть может, Фрейд так и не пришел в себя после этой потери. Десять лет спустя он начинает письмо к Бинсвангеру такими словами: «Сегодня моей умершей дочери было бы тридцать шесть»
[522]. В другом письме он говорит: «Я глубоко нерелигиозный человек, мне абсолютно некого обвинять, и я не знаю такого места, куда можно было бы направить жалобу. В недрах души я могу найти чувство глубокой нарциссической травмы, для которой нет исцеления»
[523].
Три года спустя Фрейд пережил еще одну потерю близкого – умер сын Софи, которому на момент смерти матери был год. Смерть этого ребенка вызвала самую сильную реакцию Фрейда. «Мы привезли сюда из Гамбурга младшего сына Софи Гейнеле, которому исполнилось четыре с половиной. Это очаровательный малыш, и я понял, что никогда не любил ни одного человека, тем более ребенка, так сильно», – писал Фрейд друзьям. Он приехал в Вену в семью Фрейдов, потому что в Гамбурге врачи были недостаточно хороши. «Две недели назад мальчик заболел снова, температура поднялась до тридцати девяти, появились головные боли, и наконец стало ясно, что у него милиарный туберкулез, то есть ребенок обречен. Сейчас он в коме с парезом <…> врачи говорят, что он может прожить неделю или дольше, но выздоровление в этом случае нежелательно». И Фрейд перестает сдерживать печаль: «Думаю, я никогда в жизни не переживал такой тоски; быть может, моя собственная болезнь внесла свой вклад в пережитое потрясение. Я работаю из чистой необходимости, а по сути все потеряло для меня смысл
[524]. Я не вижу никакой радости в жизни
[525]». Фрейд пишет отцу Гейнеле: «Когда я оплакивал смерть мальчика, это были самые черные дни всей моей жизни. Теперь я хотя бы могу думать о нем спокойно и говорить о нем без слез». Он снова признается в том, что ничто не может дать ему утешения: «Меня утешает только одно – что я, в силу моего возраста, все равно бы не был свидетелем многих дней его жизни». Джонс утверждает, что Фрейд, насколько знают биографы, плакал единственный раз в жизни – после смерти внука.
Семь лет спустя Фрейд пережил еще одну потерю. Летом 1930 года умерла его мать. Ей было девяносто пять, а Фрейду – семьдесят четыре. В детстве Фрейд испытывал смешанные чувства к отцу и особым образом относился к матери. Эти воспоминания, пробужденные самоанализом, нашли отражение в теории эдипова комплекса, а потому можно было бы предположить, что смерть матери расстроит его сильнее, чем смерть отца. Но оказалось, что это не так. В письме к Джонсу Фрейд признается: «Не стану скрывать, меня самого удивила реакция на это событие. На поверхностном уровне могу отметить лишь два факта: я стал свободнее, ибо меня всегда ужасала мысль, что будет с ней, когда она услышит о моей смерти; а во-вторых, я испытал удовлетворение, ибо она наконец обрела избавление, заслуженное после стольких лет жизни». Чувствовал ли Фрейд тоску и скорбь после смерти матери? По его признанию, нет, хотя его младший брат скорбел. «Ни боли, ни печали, что, вероятно, объясняется <…> ее преклонным возрастом и тем, что нам уже не нужно жалеть беспомощную женщину. И можно понять, отчего мы чувствуем свободу и легкость. Я был не вправе умереть, пока она была жива, а теперь обрел это право». И он делает еще одно удивительное признание: «Я не был на похоронах»
[526]. На тот момент Фрейд был вполне себе в силах и легким на подъем. Почему же он не присутствовал на похоронах? Быть может, он так сильно боялся смерти, что не мог заставить себя пойти?
