Многие литературоведы считают Рафаэля двойником Фауста. В связи с этим уместно вспомнить, что «Фауста» Гете Фрейд цитировал чаще всего. Почему перед смертью он взял в руки именно эту книгу Бальзака? Считал ли он, что сам заключил сделку с дьяволом, отринув мировоззрение родителей – и обратившись к науке в надежде, что она принесет ему славу и успех, как и герою романа? Фрейд говорил, что исследование психики – это его возлюбленная. Боялся ли он умереть в безумном страхе и панике, как герои книг Бердаш и Бальзака? Врач Фрейда отметил, что тот употреблял слово «усыхает», говоря много лет назад о смерти отца. «Достойно удивления, что он выбрал именно эту книгу, чтобы поставить точку в своей истории»
[530].
На другой день Фрейд, взяв Шура за руку, напомнил тому об одном обещании, которое дал ему этот врач, когда начал его лечить. «Вы обещали не покидать меня, когда придет мой срок. Сейчас это одни мучения, потерявшие всякий смысл». Доктор подтвердил, что помнит. Фрейд поблагодарил и попросил сообщить его дочери Анне «об этом».
Известив Анну, доктор Шур ввел Фрейду два сантиграмма морфия, огромную дозу, а через двенадцать часов сделал повторную инъекцию. 23 сентября 1939 года, в три часа ночи, Фрейд умер. Его кремировали 26 сентября в Голдерс-Грин, маленьком селении к северо-западу от Лондона.
* * *
Клайв Стейплз Льюис много писал о хрупкости человеческого бытия. В «Страдании» он говорит о том, что проблема боли, а в частности «способность человека предвидеть собственную смерть на фоне сильной жажды постоянства», была для него препятствием на пути к вере в Творца. До обращения он видел в смерти неизбежный выход из мрачного бытия, уничтожение, хотя и повергавшее в ужас, но бывшее возможностью уйти из мира, лишенного надежды. Семнадцатилетний Льюис писал своему другу Гривсу: «Приехав домой, я застал отца в плачевном состоянии, он распереживался из-за моей простуды; все это так противно, что я решил, разумеется, снова совершить самоубийство»
[531]. За этой шуткой скрыто немало правды, – а из его автобиографии мы узнаем, что Льюис видел в самоубийстве выход из невыносимых ситуаций.
После обращения Льюис изменил свое отношение к самоубийству: он считал, что принять решение о смерти может лишь Тот, Кто дал человеку жизнь. В «Письмах Баламута» бес горячо поддерживает убийство и самоубийство. Он говорит своему представителю на земле: «Если же он… человек эмоциональный и легкомысленный, питай его скверненькими поэтами и третьесортными романистами старой доброй школы, пока он не поверит, что “любовь” неотвратима и каким-то непостижимым образом благодетельна. Такая позиция, уверяю тебя, не так уж сильно побуждает к случайным связям, но она незаменима для продолжительных связей, “благородных”, романтических и трагичных, завершающихся, если все идет благополучно, убийством или самоубийством»
[532].
Переменив мировоззрение, Льюис стал видеть в смерти последствие нарушения законов Бога, а не часть первоначального замысла о нашем мире. Смерть одновременно и результат грехопадения, и единственная надежда на преодоление греха. В своем классическом произведении «Чудо» Льюис пишет: «Обычный человеческий разум выбирает одно из двух отношений [к смерти]. Можно считать, как и стоики, что смерть ничего не значит и ужасаться ей незачем. Можно считать, как и считают в простой беседе и в современной философии, что смерть – страшнейшее из зол».
Но ни одна из этих точек зрения не отражает представлений Нового Завета, которые, говорит Льюис, куда тоньше. «С одной стороны, смерть – победа сатаны, возмездие за грех, последний враг. С другой стороны, мы крестились в смерть Христову, исцеляющую грех. Как теперь говорится, смерть амбивалентна: она – грозное оружие и Господа, и сатаны, она свята и нечестива. В ней – и наша худшая беда, и наша высшая награда и надежда. Христос решил победить ее – и ею побеждал, поправ смертью смерть». Льюис напоминает читателям, что «Христос плакал над гробом Лазаря, и пот Его в Гефсиманской молитве был словно капли крови», и Он «ненавидел эту каторжную скверну превыше, нежели мы»
[533].
В самом центре новозаветного повествования стоит смерть. Смерть Иисуса из Назарета «неким образом примирила нас с Богом и позволила нам начать все заново». Эта смерть – «именно та точка истории, где в наш мир вошел свет, который нельзя было вообразить». Это трудно постичь человеческим умом, предупреждает Льюис, но того и следовало бы ожидать. «Если бы мы увидели, что это полностью доступно нашему пониманию, сам этот факт перестал бы быть таким, каков он есть, – непостижимым, нетварным явлением вне природы, поразившим природу, подобно молнии»
[534].
В отличие от Фрейда, которого пугала старость и который всегда мрачно отзывался о ней как о дурном явлении, Льюис мог радоваться таким вещам. За месяц до смерти в письме к другу он говорит: «Воистину, осень – самое прекрасное время года, и подозреваю, что старость – лучшая часть жизни»
[535].
Еще до своего обращения Льюис отмечал, что многие языческие мифы объединены одной общей темой. Он писал другу: «Можно ли объяснить чистой случайностью, что мотив кровавой смерти и воскресения проходит красной нитью через все великие мифы о Бальдре, Дионисе, Адонисе? История человеческого ума обретает цельность, если думать, что все эти мифы были тенью и предвестниками грядущей реальности, вошедшей в мир со Христом, – даже если сейчас нам трудно во всей полноте понять эту реальность»
[536]. Мифы об умирающем Боге волновали Льюиса еще в его студенческие годы, а теперь он увидел, на что именно все они указывали, – на тот важнейший момент человеческой истории, который он называл Великим Чудом, на Воскресение.
В дни Первой мировой войны Льюис был ранен и решил, что умирает. Позже он говорил: «Воспоминания моего достойны два эпизода. Во-первых, сразу после ранения я понял (или это мне показалось), что перестал дышать, и решил, что умираю». И, как ни странно, он тогда не испытывал страха и вообще не чувствовал ничего особенного. «Фраза “человек умирает” предстала предо мной как сухой, лишенный эмоций факт, точно слова из учебника. Она даже не казалась интересной»
[537].
Но то был особый момент, а в целом Льюис познал все те ужасы, что несет любая война. Когда в Европе началась Вторая мировая, он писал: «Память о прошлой войне преследовала меня во снах много лет. Воинская служба… содержит все преходящее зло: в ней боль и смерть, которыми нас пугают болезни; в ней разлука с любимыми, которой боятся изгнанники; в ней тяжкий труд под властью случайных людей; в ней несправедливость и унижение, которые есть и в рабстве; в ней голод, жажда, холод и беззащитность, грозящие беднякам». И он делает вывод, что «умереть, быть может, гораздо лучше, чем страдать от новой войны»
[538].
