ОТОПЛЕНИЕ В ДОМАХ НЕ РАБОТАЛО, И ЗИМОЙ СТЕНЫ В ДОМАХ ПОКРЫВАЛИСЬ ИНЕЕМ ДАЖЕ В КВАРТИРАХ, А ВОДА В ВЕДРАХ ПОКРЫВАЛАСЬ ТОЛСТЫМ СЛОЕМ ЛЬДА, И, ЧТОБЫ ЗАЧЕРПНУТЬ ЕЕ, НЕОБХОДИМО БЫЛО КАЖДЫЙ РАЗ ПРОРУБАТЬ В ВЕДРЕ ЛУНКУ. Матери где-то удалось раздобыть «буржуйку» с длинной трубой. Просунув эту трубу в форточку и раздобыв дров, мы все свободное время проводили у этой раскаленной бочки, спасаясь от лютого холода. Как назло, зима 1941–1942 годов оказалась очень суровая, и наша спасительница не могла обогреть всю комнату. Тепло ощущалось только вблизи нее, в нескольких метрах от «буржуйки» было уже холодно. В связи с тем, что электролинии были обесточены, эта печка служила нам и светильником. При открытой дверце в комнате становилось светлей. Мерцающий свет вырывался из раскаленной топки, и пляшущие отблески желтого пламени выхватывали из темноты наши бледные исхудавшие лица, голые стены и все наше скромное и скудное жилище. Можно было часами сидеть у открытой дверцы, наслаждаться исходящим теплом и с огромным интересом наблюдать за буйной пляской разбушевавшегося пламени и сказочными рисунками на раскаленных углях. К сожалению, наша спасительница была очень прожорлива и за предоставленное наслаждение требовала подчас очень дорогую плату. Дров достать было невозможно даже за большие деньги. Трубы от «буржуек» торчали почти во всех форточках, где еще были живы люди. И поэтому потребность в топливе была очень большая. Сжигали книги, газеты, мебель, старую обувь, близлежащие деревянные постройки, заборы, скамейки. Короче говоря, сжигали все, что горело в огне и давало тепло. Много времени по добыче топлива проводили на развалинах домов, перелопачивая и перекапывая огромное количество строительного мусора.
Когда было сожжено все, что могло гореть в доме и вокруг него, когда ближайшие развалины были занесены толстым слоем снега, мы вынуждены были пойти на поиски топлива в пустые квартиры, каких в то время было уже немало, причем с открытыми дверями. Я хорошо помню, что никаких дверей мы не ломали, а входили только в те квартиры, которые были открыты. Заготовителей топлива кроме нас было достаточно, поэтому нередко попадались квартиры, где нам взять было уже нечего. Иногда наши труды вознаграждались хорошим уловом, и мы приносили домой топлива на две-три топки. Помню, в одной квартире мы взяли красивые стулья с витыми ножками, на каких никогда нам не доводилось сидеть, и сожгли в нашей печке. Я потом узнал, что эти стулья называются «венскими». Случалось, в разгар зимы, войдя в квартиру, мы заставали хозяев мертвыми, лежащими в кроватях и в самых неожиданных местах. Такие квартиры до самой весны становились семейными склепами. Такие походы требовали максимум сил, здоровья, ловкости, терпения, я бы сказал, мужества. Несмотря на то, что к середине зимы трупы лежали почти повсеместно, казалось бы, на них можно было не обращать внимания, но все равно, при входе в чужую квартиру, где бывшие жильцы приказали долго жить, по спине пробегали какие-то мурашки, и хотелось как можно быстрей покинуть это помещение.
К этому времени наши силы тоже стали таять, как парафиновые свечи. ПРИ ХОДЬБЕ, А ТЕМ БОЛЕЕ ПРИ ПОДЪЕМЕ ПО ЛЕСТНИЦАМ НА ВЕРХНИЕ ЭТАЖИ, СЕРДЦЕ РАЗВИВАЛО ТАКИЕ ОБОРОТЫ, ЧТО НАЧИНАЛО КАЗАТЬСЯ, ЧТО ОНО ВЫЛЕТИТ ИЗ ГРУДИ. Начинало давить удушье, ноги становились ватными и подгибались в коленках, в глазах появлялись какие-то мурашки, а руки тряслись, как у закоренелого алкоголика. По лестницам приходилось шагать маленькими шажками, с большими передышками. Наши движения еще затруднялись тем, что жильцы верхних этажей, не имея сил спуститься вниз, выливали все нечистоты на лестничные площадки, которые по лестничным маршам стекали вниз, замерзали, и лестницы превращались в катки. Вечный полумрак, стены, покрытые толстым слоем инея, обледеневшие ступени, сосульки из нечистот, висящие по краям перил и лестниц, придавали парадному вид подземной пещеры.
Сравнительно недавно в одной из радиопередач, судя по голосу, молодой человек гневно осуждал тех Ленинградцев, которые в блокадные дни разворовывали в чужих квартирах мебель для топлива. Называл он там нас самыми обидными словами. Очень жаль, что он в тот момент был недосягаем. Так хотелось возразить ему еще более обидными и чисто русскими выражениями. Благодаря этой мебели многие из нас сохранили свои жизни. А жизнь, как известно, бесценна. Сейчас, сидя в теплой, светлой квартире, с туго набитым животом, на мягком диване с бутылкой пива в руке, легко рассуждать, что было правильно, а что преступно.
Из-за нехватки топлива «буржуйка» топилась не всегда, и поэтому для освещения в это время использовалась так называемая коптилка. Изготавливали ее сами кто как мог из подручных материалов. У кого-то были лампадки, которые ставятся перед иконами, у кого-то коптилки были сделаны из гильз от снарядов, у нас же, насколько я помню, такой светильник состоял из маленькой баночки с крышкой, в которую была вставлена тонкая трубочка с фитилем. Я не знаю, чем ее заправляли, но она больше коптила, оправдывая свое название, чем светила. Благодаря ее стараниям копоть была не только на потолке, стенах и домашней утвари, но даже наши лица были черные, словно от южного загара. За водой нужно было ходить далеко, а с каждым днем тающие силы не позволяли этого делать, поэтому умывались очень редко, а в бане помылись только весной 1942 года.
ЖЕЛАЯ ПОЛУЧИТЬ РАБОЧУЮ ХЛЕБНУЮ КАРТОЧКУ, ПО КОТОРОЙ ДАВАЛИ 250 Г ХЛЕБА, А НЕ 125, КАК ИЖДИВЕНЦАМ, ТЕТЯ МАРУСЯ УСТРОИЛАСЬ НА РАБОТУ В ГОСПИТАЛЬ. КРОМЕ ТОГО, ЧТО ОНА СТАЛА ПРИНОСИТЬ ДОМОЙ ЕЖЕДНЕВНО НА 135 ГРАММ ХЛЕБА БОЛЬШЕ, ЧЕМ РАНЬШЕ, ИНОГДА ОНА ПРИНОСИЛА КАРТОФЕЛЬНЫЕ ОЧИСТКИ, КОТОРЫЕ МЫ С УДОВОЛЬСТВИЕМ ПОЕДАЛИ. А один раз принесла, как нам тогда показалось, огромную, уже вареную кость. Мяса на ней, к сожалению, не было ни грамма, ее, очевидно, выбросили на кухне после тщательной обработки, но, прокипятив ее несколько раз в небольшой кастрюльке, суп из картофельных очисток казался деликатесом. Когда из нее уже ничего не вываривалось, мы стали обжигать ее на открытом огне, соскабливать образовывающийся уголь на поверхности кости, и этот черный порошок поедать. В конечном итоге эту кость мы съели без остатка. Нам очень нравилось прилеплять картофельные очистки к горячей «буржуйке» и поедать их в печеном виде.
К сожалению, тетя Маруся отработала в госпитале недолго, и пусть даже очень редкие гостинцы прекратились. Наша жизнь заметно ухудшилась. Прожить на 500 г хлеба четверым без какого-либо приварка было уже невозможно, потому что мы были уже очень ослаблены. Стоило не поесть ничего всего несколько раз, и можно было уже не встать. По карточкам давали только хлеб, по 125 г на человека, а остальные продуктовые карточки отоваривались очень редко.
В декабре было несколько дней, когда и на хлебные карточки мы не получили ни грамма. От такого питания мы уже передвигались с большим трудом. Было такое ощущение, что к ногам подвесили огромные чугунные гири, которые необходимо было передвигать при каждом шаге. Не было сил даже держать на голове зимнюю шапку. Когда мне надевали ее на голову, моя шея не выдерживала такой нагрузки и клонилась набок, и стоило много сил удержать ее на голове. На какое-то время я потерял силы окончательно и уже не мог стоять на ногах совсем. Когда меня ставили на них, у меня тут же начиналось головокружение, сильное сердцебиение, ноги подкашивались, и я падал. Какие-то люди, приходившие к нам, говорили матери, что я безнадежен и что вряд ли уже встану. Но вопреки предсказанию какие-то силы подняли меня. Я точно не помню, но у меня есть подозрение, что мать отрывала какую-то часть от своего мизерного пайка и отдавала мне. Город был заполонен военнослужащими, среди них немало было подводников и летчиков, и им, как говорили, среди других продуктов выдавали шоколад. Мать где-то раздобыла несколько пачек табаку и у подводников выменяла этот табак на плитку шоколада. Во-первых, эта плитка была в несколько раз больше тех, которые обычно продаются в магазинах, по вкусу шоколад был больше горький, чем сладкий. И вот этим шоколадом нас мать начала помаленьку подкармливать. Очевидно, и эта шоколадная плитка тоже сыграла свою роль.
