Зимой наступили дни не жизни, а выживания. Чтобы выжить, нужно было каждый день двигаться, обеспечивая свое существование. Отстоять огромную очередь за хлебом, разыскать и принести домой воды, раздобыть где-то дров и порубить их по размеру нашей топки, вынести ведро с отходами и т. д. и т. п. Но чтобы не только двигаться, а даже просто встать на слабеющие с каждым днем ноги, нужно было иметь огромную силу воли, беспредельное желание выжить. Только испытав все это, можешь понять, что пришлось пережить нашим родителям и людям старшего поколения, очутившимся в этом аду. Мы, дети, по мере своих сил помогали взрослым в это трудное время, но нам не возбранялось при плохом самочувствии не вставать с кровати и не вылезать из-под одеяла в холодную комнату до выздоровления. А ВЗРОСЛОМУ, ПРИ ЛЮБОМ СОСТОЯНИИ ДУШИ И ТЕЛА, НЕОБХОДИМО БЫЛО ВСТАТЬ И ВЫПОЛНИТЬ ТУ РАБОТУ, КОТОРАЯ СОХРАНЯЛА СРЕДУ ДЛЯ СУЩЕСТВОВАНИЯ ЕЩЕ НА ОДИН ДЕНЬ. ЕСЛИ В КАКОЕ-ТО УТРО ТАКОГО ЧЕЛОВЕКА НЕ НАХОДИЛОСЬ, ТО ЭТО БЫЛО РАВНОСИЛЬНО ПРИГОВОРУ НА СМЕРТЬ ВСЕМУ СЕМЕЙСТВУ. Такую семью могло спасти только чудо. Спасибо нашей матери и тете Марусе за то, что они до самой эвакуации каждый день находили в себе силы встать утром, выкупить хлеба, найти дров, натопить «буржуйку», принести воды, из ранее считавшихся несъедобными вещей сварить какую-то еду и накормить нас с сестрой. Этими мужественными и героическими поступками они спасали не только свою, но и нашу жизнь на протяжении всей блокады.
До войны даже в страшном сне нам не могло присниться, что мы будем есть совсем несъедобные растения и предметы. Первое, что нам довелось попробовать из этого перечня, травяные лепешки, пожаренные на олифе, на которой разводят краски, круто посоленные крупными кристаллами соли. Вкус этих лепешек был настолько незабываемый, что даже сейчас, спустя не один десяток лет, при одном воспоминании о них желудок начинает выворачиваться наизнанку. Вторым «деликатесом» можно назвать столярный клей, которым клеят деревянные изделия. Должен признаться, что он мне нравился больше, чем травяные лепешки. В разогретом состоянии он чем-то напоминал холодец. Помню, такого так называемого холодца мы поели немало. Много лет спустя я узнал, что этот клей был разных сортов. От одного сорта люди умирали, а от другого – оставались живы. Видимо, наши взрослые знали об этом, и мы не отравились. До войны я знал, что по земле можно ходить, ездить, но что ее можно еще и есть, узнал только в блокадном Ленинграде. На рынке в продаже появилась съедобная земля, и мать однажды купила алюминиевую чашечку этого «деликатеса». Даже будучи смертельно голодными, мы не сразу решились взять в рот эту черную неизвестную нам массу. Только когда мать показала нам, что это не грязь из лужи, а съедобный продукт, мы сначала робко, с опаской съели маленький кусочек этой массы, а потом уже ели смело, как знакомый нам продукт. По вкусу эта землеподобная масса отдаленно напоминала вкус творога. Говорили, что это перегной от сгнивших овощей из какого-то овощного комбината. Еще говорили, что от этого перегноя умерло много людей, получивших засорение желудка. Очевидно, наши желудки оказались всеядные и сумели переварить даже землю.
Была в нашем меню еще одна вещь, которую после продолжительной обработки превращали в продукт: это кожаные, широкие офицерские ремни. После ухода отца на фронт в нашей семье остались два его офицерских, широких, из чистой кожи ремня. Мать от кого-то узнала, что из этих ремней можно сварить кашу. Эксперимент удался, и эти ремни мы съели. Каков был вкус, я уже не помню, а вот технологию превращения вещи в продукт помню хорошо. Сначала ремни при помощи ножа превращали в мелкую вермишель, потом очень долго вымачивали, очень часто меняя воду, а потом уже варили. Получалась кашеобразная масса. К великому сожалению, все эти добавки к питанию не снижали чувства голода, не прибавляли здоровья, физических и моральных сил. На улицах все чаще стали появляться похоронные процессии, везущие на санках, на листах фанеры или железа умерших родственников или друзей. Нередко люди падали прямо на улице и больше не вставали. На месте их падения образовывались снежные холмики, под которыми люди успокаивались до самой весны. Пока у людей были силы, они старались похоронить своих близких по-людски, на кладбище. Даже уже ослабевшие, они впрягались в импровизированный катафалк всей семьей и, еле передвигая ноги, тащили свой скорбный груз в последний путь. Но когда уже на похороны сил стало не хватать, то стали зашивать усопших в наматрасники и укладывать рядом со своим домом, иногда прямо у парадного. За зиму во дворах накопилось таких свертков столько, что приходилось ходить по тропкам не прямо, а зигзагами, обходя снежные холмики. Под лестницей первого этажа нашей парадной был сколочен из досок маленький сарайчик. Зимой этот закуток был забит трупами до самого потолка. Причем сложены они были штабелями: один ряд вдоль, второй поперек. Когда нас отпускали на улицу подышать свежим воздухом, мы частенько открывали дверцу этого сарайчика и разглядывали лежащих там людей. И что сейчас удивительно: в тот момент мы не испытывали чувства страха.
ФАКТИЧЕСКИ МЫ ЖИЛИ НА КЛАДБИЩЕ: ПОКОЙНИКИ В ПАРАДНОМ, НАМАТРАСНИКИ С ПОКОЙНИКАМИ ВОКРУГ ДОМА. Только от голода, если верить опубликованным цифрам, в декабре умерли 52 881 человек, в январе и феврале – 199187 человек. Но это цифры официальные. На самом деле сделать такие арифметические подсчеты в этом аду было не просто. До сих пор идут споры о том, сколько погибло в блокаду мирных жителей, но так и не пришли к единому знаменателю. Называются цифры от 632 тысяч до двух миллионов. Мы жили недалеко от Пискаревки, и каждый день со стороны кладбища можно было слышать взрывы. Как нам объясняли взрослые, это саперы взрывают мерзлую землю для рытья траншей, в которые укладывали трупы умерших. Они же рассказывали, что огромная площадь была занята штабелями из трупов, которые потом укладывали в вырытые траншеи и закапывали землей.
Кроме смертей от голода, люди погибали от пуль, бомб и снарядов. Немцы продолжали наносить массированные удары с воздуха и артиллерийские обстрелы с Пулковских высот. В городе с каждым днем увеличивалось число руин. Если раньше при первом же сигнале воздушной тревоги люди убегали в бомбоубежище, теперь они словно не слышали этого пронзительного воя. Каждый продолжал заниматься своим делом. У большинства просто не было сил дойти до укрытия. Насколько я помню, за всю зиму 1941–1942 года мы ни разу не сидели в бомбоубежище, хотя бомбежки и обстрелы случались продолжительные и очень сильные. Некоторые даже мечтали скорей погибнуть от снаряда или пули, чтобы не мучиться.
Даже по звукам можно было определить, что сопротивление наших войск заметно возросло. Раньше самих орудийных выстрелов было не слышно со стороны линии фронта. Слышны и видны были только разрывы снарядов в городе. А теперь из фронтовой канонады можно было отчетливо слышать отдельные орудийные залпы, без разрывов снарядов на нашей территории. Нередко стоявшие на Неве боевые корабли открывали огонь из своих орудий по фашистским позициям. Когда начинала огрызаться «Октябрина» из своих орудий главного калибра, все дома в городе вздрагивали при каждом залпе, а остатки стекол еле удерживались на бумажных крестиках. В такие моменты лица людей светлели, словно от лучика солнечного света, и на хмурых, озабоченных лицах появлялась улыбка. Из многих кораблей и подводных лодок, стоящих в Неве, линкор «Октябрьская революция» пользовался особой любовью среди блокадников, возможно, из-за его размеров и огневой мощи. Говорили, что в стволы орудий главного калибра свободно пролезал человек. Мы несколько раз были рядом с ним, и при взгляде на эти огромные стволы вполне можно было поверить в это. Уже после войны мне довелось читать, что огромные снаряды, выпущенные с этого корабля, наносили немцам ощутимый урон.
