Среди нас был и такой товарищ, от которого детприемник никак не мог избавиться. Его увозили на родину, а он снова возвращался. При мне было его третье пришествие. Его снова куда-то увезли, и я его больше не видел. Если бы я не взял из детского дома справку о том, что отпущен из этого учреждения, то мне было бы трудно доказать, что я не сбежал, и меня отправили бы снова в Башкирию. К тому времени, как я узнал позже, директора уже посадили в тюрьму, и меня даже искали, чтобы вернуть обратно. Если бы это случилось, то вся моя дальнейшая жизнь продолжилась бы совсем по другому сценарию.
Распорядок дня был так организован, что мы очень редко встречались с ребятами из других групп. Эти встречи происходили в основном в столовой, когда нас приводили чуть раньше того, как первая группа освободит нам столы. Эти встречи были настолько скоротечны, что мы даже не успевали рассмотреть друг друга. Мы стояли в строю, а их в это время строили, чтобы увести в группу.
Одиннадцатую группу в эту столовую не водили, а кормили отдельно от нас. Там ребята были настолько буйные, что отлупили однажды воспитателя так, что он шесть месяцев приходил в себя в больнице. Причем это был не какой-то хилый старичок, а заслуженный мастер спорта, бывший игрок ленинградской футбольной команды «Спартак». После больницы его направили в нашу группу, но и у нас он не задержался долго. Однажды во время проведения очередных занятий в группе, желая успокоить одного нашего товарища, он ударил его по голове линейкой, рассек голову до крови, после чего мы его больше не видели.
Кроме нас в этой столовой питались немецкие военнопленные. Они штукатурили наше здание с наружной стороны. Сравнительно недавно я проезжал мимо этого здания и обратил внимание, что та штукатурка все еще держится, хотя прошло уже более шестидесяти лет. Вот это качество! Каждое утро, в одно и то же время, они строем приходили на рабочее место, завтракали и приступали к работе. Причем никакой охраны при них не было. Командовал ими тоже военнопленный. Когда нас выводили во двор на прогулку, частенько мы с ними встречались. Очевидно, они не знали русского языка, а мы знали одно немецкое слово и при встрече приветствовали друг друга одним словом «Комрад».
ВО ВРЕМЯ БЛОКАДЫ НАМ УДАЛОСЬ ПОЕСТЬ КАШИ С СОЛДАТСКОЙ КУХНИ, А ТЕПЕРЬ ПИТАТЬСЯ С ОДНОГО КОТЛА С НЕМЦАМИ. ПОСЛЕ ЭТОГО НАС МОЖНО НАЗВАТЬ ОДНОКАШНИКАМИ И С НЕМЦАМИ.
Справедливости ради следует признать, что нас кормили вкусно, разнообразно, но не досыта. На кухне котлы были необычные – паровые, поэтому, видимо, и блюда были вкусные. Хлеб давали по норме, поэтому и здесь каждый старался получить горбушку. На кухне мы не дежурили, и поэтому обижаться было не на кого. Хлеб раздавала работница кухни, а на нее обижаться было бесполезно.
Во время дежурства мы мыли полы в спальне и в игровой, натирали полы в коридоре. Коридор был длинный, пол паркетный, и, чтобы его натереть, нужно было попотеть как следует. Зато можно было подольше посмотреть в окно и полюбоваться на людей, свободно идущих по Невскому проспекту. Как раз напротив наших окон, на противоположной стороне проспекта, находилось ремесленное училище. Мы с завистью смотрели на форму учащихся, которую они тогда носили, завидовали их свободному передвижению по городу и мечтали попасть туда учиться.
Воспитатели в группах были в основном мужчины. В нашей группе, правда, была одна женщина. Я уже не помню, как ее звали. Мы ее все любили за мягкий характер, ласковое, материнское отношение к нам, за понимание всех наших мальчишеских нужд, за компромиссные разрешения всех наших неурядиц. Она умела так помирить враждующие стороны, что от обид с обеих сторон не оставалось и следа. Если учесть тот факт, что каждый из воспитанников уже успел попробовать жизнь во всех ее проявлениях, то можно себе представить, какие конфликтные баталии иногда возникали. Уже работая на заводе, я несколько раз бывал на Гороховой улице в гостях у этой воспитательницы. Каждый раз она встречала меня, как родного сына, очень подробно расспрашивала о моей жизни, давала очень ценные советы, интересовалась, есть ли у меня деньги на трамвай, и давала в дорогу какие-то гостинцы. Я не знаю, были ли у нее близкие люди и родственники, но каждый мой приезд она была дома одна. Прошла уже целая жизнь, но я до сих пор помню эту добрую, ласковую, гостеприимную, небольшого роста, с тихим, спокойным, бархатным голосом женщину.
Осталась в моей памяти и еще одна женщина, которая работала вахтером. Она запомнилась прежде всего тем, что была матерью участниц в то время популярного ансамбля «Сестер Федоровых». Этот ансамбль очень любили и с удовольствием слушали все их выступления по радио. А когда вышел фильм «Карнавальная ночь», их популярность еще возросла после исполнения в этом фильме песни «Таня, Таня, Танечка». Их мама всегда знала заранее, когда ее дочки будут петь по радио, и если она в этот день работала, то всегда приглашала нас к радио, послушать ее дочек. Я помню, мне их песни очень нравились, и я с удовольствием слушал их выступления. Иногда она заходила к нам в группу и много рассказывала про свою жизнь, про родственников, про своих дочек и о том, как они начали петь. Кроме того, что она была матерью знаменитых дочек, она и сама была знаменита среди нас своей добротой, мягким характером и сопереживанием. Она как раз дежурила в том коридоре, где нам не разрешали подходить к окнам. В ее дежурство мы могли любоваться свободной жизнью за окном сколько угодно, пока не засечет нас воспитатель или кто-то из персонала. За ее доброту мы старались ее не подводить. Однажды она была моим конвоиром. Мне понадобилась помощь глазного врача. Такой специалист был только в городе, куда меня и отправили. Сопровождала меня в этой поездке как раз мать сестер Федоровых. Ехать нужно было на трамвае. Она меня все время просила, чтобы я не убежал, а то ее выгонят с работы. После нескольких месяцев изоляции от всего мира соблазн, конечно же, был большой. После ежедневной, однообразной и надоевшей обстановки очутиться на свежем воздухе, в толпе свободных, улыбчивых людей, в шуме машин и трамваев казалось каким-то приятным сном. Убегать я, конечно, не собирался, и мы благополучно вернулись обратно.
Большую часть времени воспитатели находились с нами в группе. Если и отлучались, то ненадолго, предварительно закрыв группу на ключ. Пока воспитатель находился в группе, действовали законы внутреннего распорядка, стоило ему захлопнуть за собой входную дверь, как вступали в силу неписаные законы группы. В это время расправлялись со стукачами, с особо строптивыми, с маменькиными сынками, воришками и со всеми теми, кого коллектив невзлюбил по каким-то причинам. В основном волтузили кулаками так, чтобы не было синяков. Считалось позором бить лежачего. Если избиваемый падал, его ставили на ноги и продолжали колотить. Если он на ногах не стоял, то экзекуция прекращалась. Высшей мерой наказания являлась «темная». Это когда лупили ночью, накрыв жертву одеялом наглухо. Тут уже никаких правил не существовало. Били некоторых до полусмерти, не опасаясь, что будут синяки. В таких случаях жертва не могла указать на конкретного исполнителя, и наказывалась вся группа. При тяжелых исходах, если не удавалось найти истинного виновника избиения, вся группа могла попасть в детскую колонию.
Воспитатели прекрасно знали о существовании этого закона и иной раз создавали все условия, чтобы кого-то осудили самосудом. Мне вспоминается такой случай. Один из наших воспитателей каждый раз брал с собой на работу батон, разрезанный вдоль, и намазанный толстым слоем масла. Батон выглядел так аппетитно, что когда он начинал его есть, то у нас просто слюнки текли. Нам таких батонов не давали и кормили нас не очень сытно. Один из наших товарищей повадился ополовинивать воспитательский тормозок. Воспитатель сначала просил воришку добровольно признаться, обещая, что не будет его наказывать. Но когда такого добровольного признания не последовало, он каким-то образом выследил грабителя, оставшейся половиной батона вымазал все масло на лицо воришке и вышел из группы. Он прекрасно знал, что такие дела наказываются самосудом. Так и произошло, только за ним захлопнулась дверь, виновник тут же был загнан в пространство между стеной и шкафом и отлуплен шваброй по голове. Вернувшийся воспитатель сделал вид, что даже не заметил синяки и ссадины на лице воришки.
