Впереди поблескивал седой хвост деда. «Не отставай!» – мелькнуло в голове, и я побежала быстрее.
Человек от животного отличается тысячью мелочей. Парочкой-другой крошечных хромосом, куполообразной формой неба, понятийным языком. У большинства зверей язык сигнальный. Сигнал к нападению, сигнал опасности, сигнал «здесь и сейчас». Зверь не может рассказать зверю анекдот или передать понятие «набережная». Для этого нужен понятийный язык. Хотя большие обезьяны, например, обучаемы человеческому языку жестов, а дельфины так трещат на своем неразгаданном языке, будто и правда способны рассказать анекдот. Но волк такого лишен. Тварь понимает только сигналы. Тварь живет одним моментом. И чтобы до человеческой части моей души дошло, что мы бежим на набережную, деду нужно применить телепатию. Есть гипотеза, что это и был первый язык наших предков, а уж потом, когда они обзавелись этой самой куполообразной формой неба и научились говорить, телепатия отошла на второй план, пока совсем не забылась. Я скорее верю, чем нет. Особенно это заметно в дурацких спорах, где кто громче орет, тот и прав. Какая уж тут телепатия – тут люди голосовыми связками меряются!
Мы мчались по набережной, догоняя машины. Я вертела головой и старалась дышать ртом, избегая манящих мясных запахов. Ночь была еще теплая, и люди как сговорились выйти погулять нам в зубы. Праздник сегодня, что ли, какой? Мясом тянуло даже от реки: похоже, кто-то недавно поехал на лодочке, оставив мне на память шлейф, от которого Тварь становится неуправляемой. А все равно было здорово!
Я бежала за дедом, высунув язык, и мне тогда казалось, что мечты сбываются. Я часто думаю, что Тварь – это мое проклятие, да так оно и есть, но такие моменты искупают многое. Это огромное счастье – просто бежать рядом со своими, любоваться ночным городом и ни о чем не думать. Тетка с дядькой и Машка никогда не брали меня с собой в лунные ночи. Запирали дома, а почему – долго рассказывать. Я выла волком в четырех стенах и мечтала быть среди своих. В стае весело. И совсем не страшно.
Не страшно было лишь несколько минут. Я так задумалась, что не сразу заметила приближающуюся опасность. А когда заметила – это была уже не я. В нос шибанул запах мяса, перед глазами поплыла набережная, и стоп-сигналы проезжающих машин растеклись в веселые звездочки. У барьера, у самой реки, в трех шагах от меня стояли два куска мяса.
Они не видели нас. Они стояли спиной, смотрели на реку и болтали. Им не было дела ни до кого. Умрут счастливыми.
У Твари мелко задрожали задние ноги – сейчас будет прыжок. Я еще все видела и все осознавала, но ничего поделать уже не могла. Такие вещи надо отслеживать заранее: стараться не показывать Твари людей и вовремя совать под нос что-нибудь вонючее, чтобы перебить запах. В опытных руках Тварь управляема, но все-таки она Тварь. Наше общее тело больше мне не принадлежало. Я не могла больше задержать дыхание и умножать в уме трехзначные числа. И, кажется, даже деда позвать не могла…
Тварь оттолкнулась задними лапами (а я тщетно пыталась хотя бы зажмуриться) и… шмякнулась носом об асфальт!
В голове тут же возникла картинка: виварий, белые халаты, и я в клетке. Лаборатория, меня изучают, на мне ставят опыты. Мой ночной кошмар.
Ноги сами вскочили и понесли меня прочь по набережной за мелькающим впереди хвостом деда.
– Легче?
– Да, спасибо.
– Халтуришь, Ирина! Как в общаге-то будешь справляться?
Я промолчала. Когда твой дед одет в звериную шкуру, с ним совсем неохота ссориться.
Все-таки стая расслабляет. Бежишь себе за вожаком, вроде как сама за себя не в ответе. Глупости. Надо справляться самой, надо справляться, надо…
* * *
В ноздри просочился новый запах, и я так и встала на бегу. Запах стылого мяса, как на рынке зимой. Запах Падали. Перед моим мысленным взором тут же вспыхнул огонь, ноздри забил несуществующий дым и копоть, которой нет. Есть ли у обоняния память? Способен ли нос чувствовать то, чего нет? Галлюцинации обоняния точно бывают, ха-ха. Но я готова была поклясться, что вместе с Падалью слышу гарь, треск горящих деревьев, вопли обожженного далеко за спиной. Что вижу огонь, черный капюшон и это лицо…
Она же меня на год младше – девчонка. Я буквально почувствовала стальные пальцы на своем горле, и, как в тот раз, у меня перед глазами поплыли цветные круги. Сто тридцать шесть на… Не могу. Ноздри щипала несуществующая гарь, горло сжал спазм. Умом я прекрасно понимала, что ничего этого нет, и все равно задыхалась.
…А дело всего лишь в тонкой струйке, в пылинке слишком знакомого ненавистного запаха. Она притянула за собой этот кошмар. Падаль. Там было много Падали.
Набережная, фары-звездочки, городской смог, даже дед – все отошло прочь от глаз, как не было. Я вновь оказалась там, в минувшем лете. В горящем лесу, полном Падали.
Я до сих пор иногда вижу ее во сне. Ту девчонку из этих. Тонкое детское лицо, почти человеческие глаза, только чуть мутные, как у туши на прилавке. Я чувствую на горле железную руку и глупо недоумеваю: такая хрупкая девочка – и такая хватка. «Ты ведь жалела меня, Тварь?» Да, я ее жалела. Одиночество урода мне слишком хорошо знакомо, чтобы не пожалеть. Я подпустила ее слишком близко, очень близко, пока не почувствовала на горле стальную хватку.
Я уже ничего не видела перед собой, кроме цветных кругов: такие бывают перед тем, как потеряешь сознание. Я пошатывалась, вцепившись в ее руку своими двумя, чувствуя, что неизбежно проиграю. Еще пара секунд – и мое звериное здоровье откажет, я упаду и останусь навсегда в этом лесу. Я слишком близко подпустила к себе Падаль.
Но случилось чудо, и я смогла сделать вдох, о котором уже не мечтала. Кто меня тогда спас? Один дурачок, который очень хотел жить. Я ведь даже не хотела брать его с собой. Никто не хотел. Нам самим было страшно в том лесу с Падалью. А у человека просто не было шансов.
Мы бежали в тонких человеческих шкурах, таких удобных днем, таких уязвимых ночью. У нас были только факелы – единственное подходящее оружие против Падали. Лес был сырой после дождя, и все равно он полыхал. Мы спотыкались, и поскальзывались, и задыхались в смоге. Падали было много: больше десятка. Нас было трое. Хорошо – четверо. Я отказывалась считать человека.
Он с самого начала делал все, чтобы погибнуть. Начитавшись всякой ереси про вампиров, он настрогал осиновых прутиков и вообразил, будто может сразиться с Падалью. Я прогоняла, но он увязался за нами в лес. Плохо прогоняла. Наверное, всю жизнь мне теперь будет помниться та картина.
Лес, затянутый смогом, ни черта не видно в черном дыму, я бегу туда, куда, по моим прикидкам, ушел человек. За спиной визжит подожженная Падаль, от которой он меня спас: та девчонка. Она визжит высоко, пронзительно. Я бегу. Надо догнать его, пока меня не опередили. Впереди – тишина, только потрескивание огня. Я бегу и ору: «Мелкий!» – он не отвечает. И в следующую секунду я спотыкаюсь обо что-то живое.
Под ногами копошится черный балахон Падали (они вечно ходят в черном, потому что боятся света). Оно лежит на земле, уткнувшись во что-то лицом, и рук-ног у него больше, чем у одного.
