Дворник смущенно пожал плечами и стал подметать одинокий фантик у подъезда.
– Погоди… – Семенов подобрал куртку и потихоньку, ниточка за иголочкой, стал выспрашивать о находке, уже зная, что услышит.
* * *
Домой он приехал ночью. На ощупь, чтобы никого не разбудить, разулся-разделся, крутанул ручку микроволновки с остывшим ужином, но кусок в горло не лез. Если у тебя такая работа, то ты привык видеть страшное. Но некоторые вещи вымораживают и в сотый раз, как в первый. И они всегда возвращаются. Ты думаешь, что все позади, старательно забываешь – но все повторяется вновь и вновь. И сегодня ночью опять повторится. В ужасе от этой мысли Семенов просидел до утра на кухне, пока не клюнул носом в стол.
* * *
Девочка кричала. Не как в кино – высоко, красиво, – а как в жизни: тяжело, с хрипами, как животное, которое рвут на части. Глянцевая лужа, черная как могила, затягивала ее, облепляя собой все выше и выше. На секунду высунулась нога – и тут же ушла обратно в пучину. Голова и руки были еще на поверхности, руки шарили в поисках опоры и уходили-тонули в черном киселе. Тогда все длилось меньше минуты, сейчас растянулось на целую ночь. Как всегда, они возвращаются, всегда возвращаются.
* * *
Семенов распахнул глаза. За окном чирикали птицы. Весной рано светает. Из окна, как из любой точки города, были видны ярко-оранжевые столбы новостроек. Двадцать пятый этаж. Лифт сломался. Пустая одежда, только испачканная изнутри. Только не это!
Это. Тогда отец так же приходил ночью и сидел на кухне, пока не засыпал за столом. Ни матери, ни Семенову-младшему ничего не рассказывал, но шила в мешке не утаишь. Однажды Семенов подслушал служебный разговор на повышенных тонах: за одну ночь пропало семь человек. И эти ночи шли одна за другой, они были бесконечны – а еще через неделю отец погиб. Семенов так старался, чтобы этого не произошло! Он сделал для этого все, что было в его тогдашних силах – и ничего не смог. Он ведь знал, знал, что отец первым делом побежит в этот чертов особняк, он не мог этого допустить. И молчал. Старательно молчал, чтобы отец не вздумал, чтобы не погиб… Он погиб через месяц, в паре километров от того места.
Мать бегала, возилась с похоронами, а пропажи продолжались, и она боялась, что что-то случится с ним, с младшим. Тогда они уехали. Очень быстро, налегке, с двумя чемоданами, к бабушке в область. На новом месте Семенов каждый день ездил на вокзал за городской газетой, но там такую ерунду писали, что самому хотелось верить, будто ничего не происходит. И не было ничего. Мать отмалчивалась и пряталась на трех работах, Семенов два года болтался на ее шее, пытаясь вылечить свое заикание и забыть. Забыть.
И вроде все улеглось. Он окончил школу милиции, поработал в области, перевели вот в город. Не хотел ехать, не хотел возвращаться, но мать уговорила. А приехал – даже успокоился. Город детства был совсем не похож на тот, что помнил Семенов: другой – красивый, нарядный, и знакомых никого. Очень долго Семенов жил как будто на новом месте, не связывая в памяти то, что было, и то, что теперь. Как будто разные города. А тот, первый – он приснился. Или в кино видел, тогда вечно крутили жуткие фильмы, никто не задумывался о нежной детской психике, не мудрено, что он вырос заикой. Сейчас, конечно, получше, но все равно иногда накатывает. Если нервничаешь, буквы застревают в горле. Нервничать не надо.
* * *
Телефон запел резко, на всю квартиру. Разбудит всех! Семенов взял трубку, но поздно: хлопнула дверь, вышла дочка в одной тапочке и с таким беспорядком на голове, что Семенов невольно улыбнулся.
– Ты не ложился, что ли?
– Я уже встал.
– Не бережешь ты себя…
Она прошла в ванную в своей одной тапочке, Семенов еще держал трубку у уха, а сам обувался в прихожей, спешил, чтобы дочка не услышала разговора. Труп. В это время может быть только труп.
Глава II. Это не я!
Новостройки радостно сверкали в утреннем солнце. Васек вел машину, не сбавляя скорости во дворах: рано еще, никого нет, даже дворники дрыхнут. Веселые дворики с пластмассовыми детскими площадками, травка зеленеет, строительным мусором еще присыпанная – стройка-то идет. Проедешь каких-нибудь сто метров от нового квартала – и окажешься в кино про апокалипсис.
Семенов думал, что до этой части города застройщики уже никогда не доберутся. Заброшенный частный сектор, когда-то здесь жили работники фабрики, закрытой еще в восьмидесятых. Фабрики не стало – и никого не стало. А сейчас забор, ветер треплет картинку-растяжку с нарисованными башнями-новостройками (эти будут зеленые), нарисованным прудиком и парком: глянешь – и правда хочется здесь жить… Только не Семенову.
Васек зевнул широко, со звуком, как большая собака:
– Завидую тебе, Семенов, совершенно не сонный вид! Не ложился, что ли?
– Не-а.
– А я вот прилег. На часик. Теперь пасть разрывается. А нам еще кучу бумаг писать…
Семенов кивнул. Сна не было, но зевотой Васек его заразил и довольно отметил:
– И тебя пробрало.
У старого театра уже был котлован под новый домик. Экскаватор стоял рядом, смущенно поджав ковш. Кто-то добренький уже оцепил руины полосатой ленточкой. За ленточкой толпились работяги и еще двое в гражданском. Васек посигналил для порядка и остановился:
– Нас тут не завалит, Семенов, м?
– Откопают… – ответил Семенов, чувствуя, как упрямая гласная опять застревает в горле.
Все двадцать последних лет разом провалились в эти руины, их просто не стало, их… Так! Офицеры не заикаются и уж точно не падают в обморок! Вдох-выдох, берем себя в руки.
Семенов ступил на твердую землю и первый пошел к театру.
Его тут же окружили работяги и стали наперебой рассказывать, как нашли, что нашли, кого, когда… Иногда они слишком хорошо говорят по-русски. Надо хуже. Больше всего хотелось зажмуриться. А кого он стесняется? Работяг? Ах да, Васек. Васек поймет, только незачем ему понимать слишком много.
…А Семенову было семнадцать. И больше всего он боялся потерять отца. Вскакивал ночью, прислушивался к звукам на кухне. Стенка тонкая, всегда чувствуешь, если в соседнем помещении кто-то есть. Кожей не кожей, ушами не ушами – черт его знает, как это работает. А сомневаешься – так выйди, типа в туалет. Отец, конечно, зашипит, ну так и ладно. Главное, что дома, главное, что жив. Если бы Семенов ему тогда сказал – отец сразу побежал бы в этот проклятый театр и остался бы там навечно. Да и зачем? Ребят было уже не спасти, так он думал.
* * *
– Ну и где врачи? – радостно голосил Васек. Он стоял на руинах, на импровизированных мостках из широких досок, наспех сооруженных рабочими, и смотрел под ноги. – Целехонькая же!.. Где-то я ее видел… И чего хай подняли в такое время – я бы еще спал!
Семенов стоял за лентой и за досками, ему было еще не видно, кто там «целехонькая». Очень захотелось зажмуриться. Вместо этого он закрепил в планшете бумажку, и началась знакомая, отработанная давно игра: «что вижу – то пишу». Он диктовал себе под нос, это всегда помогает сохранить ясную голову.
